Лесник приподнял голову и зашарил по земле свободной рукой, пытаясь нащупать ружье. Удодыч шагнул к нему, вытянул руку с револьвером и нажал на спуск. Ничего не произошло. Удодыч спохватился, взвел курок большим пальцем и нажал еще раз. Револьвер — несерьезный какой-то, будто самодельный, — зло подпрыгнул у него в руке, и Иван увидел, как на лбу у лесника вдруг появилась черная отметина, будто муха села. Лесник уронил голову, пару раз судорожно перебрал ногами и затих.

Иван открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но слова утонули в зловонной клокочущей массе, вдруг подкатившей к горлу и в мгновение ока заполнившей рот. Иван сложился пополам, и его завтрак — первый настоящий, плотный завтрак за много месяцев — с отвратительным плеском вырвался наружу. Кашляя, отплевываясь и утирая тыльной стороной ладони испачканный рот, Иван разогнулся и увидел Удодыча, который, наклонившись, подбирал что-то с земли.

Удодыч выпрямился, держа в руках ружье убитого лесника. Он переломил стволы, проверил патронники и вернул стволы в исходное положение. Стволы стали на место с металлическим щелчком.

— Вот, брат, какое дело, — спокойно, с легким оттенком печали сказал Удодыч. — Вот оно как порой случается. Живет человек, живет, а потом — раз, и нет человека. Будто и не было никогда.

Стволы ружья приподнялись и начали описывать плавную кривую, нацеливаясь прямиком на Ивана.

— Удодыч, — пробормотал тот, отказываясь верить собственным глазам. — Удодыч…

— Вот такая петрушка, Ваня, — сказал Удодыч, и Иван только сейчас заметил, что он больше не заикается.

Иван круто развернулся — так круто, что запутался в собственных непослушных ногах и упал. Он тут же вскочил и бросился бежать без оглядки, ни о чем не думая, почти ничего не видя перед собой, мечтая только об одном — поскорее убраться отсюда на максимально возможное расстояние.

Далеко убежать ему не удалось. Удодыч небрежно вскинул ружье и спустил курок. Тяжелая медвежья картечь кучно ударила Ивана в спину между лопаток, во все стороны полетели клочья окровавленной материи и тяжелые красные брызги. По инерции Зубов сделал еще два неровных шага и с шумом завалился головой в кусты.

Удодыч неторопливо закурил, держа под мышкой разряженный дробовик, и принялся за дело. Для начала он вернулся к трупу лесника и положил ружье возле его руки. Потом он подошел к Ивану. Тот еще дышал: остатки белой футболки на развороченной картечью спине потемнели от крови. Над раной деловито жужжали слетевшиеся на запах крови мухи. Удодыч бросил рядом с ним на землю свой тупоносый револьвер, нырнул в кусты и выволок оттуда тяжелую, маслянисто булькающую канистру. Когда он откинул пробку, по прогалине разлился одуряющий запах нагретого бензина. Действуя умело и сноровисто, Удодыч окатил бензином валежник, поплескал на траву, на кусты, в последний раз огляделся, проверяя, все ли в порядке, бросил окурок в бензиновую лужу и, повернувшись спиной к взметнувшемуся пламени, двинулся к дороге.

Через некоторое время Иван пришел в себя. Он попытался уползти от обступавшего его со всех сторон огня, но сил не было, они ушли в землю с кровью, Он прополз от силы метра полтора, а потом пламя настигло его. Иван хотел закричать, но звука не получилось.

Тогда он потерял сознание, убежав от боли в спасительную темноту.

К тому моменту, когда Удодыч остановил на шоссе попутную машину, Иван Зубов был мертв.

Перед тем как зайти на посадку, самолет плавно развернулся, делая круг и постепенно теряя высоту. Наверху, в неправдоподобно голубом небе, весело сверкало солнце, а снизу расстилалась какая-то серая муть — то ли туман, то ли низкие облака. Глеб, разбуженный призывом стюардессы пристегнуть ремни, сонно поморгал, глядя в иллюминатор, будучи не в силах сообразить, что это за дымка. Прогноз погоды как будто был благоприятным. Туман? В такое время суток, в такую погоду? Странно…

— Ты смотри, что делается, — сказали позади него.

— Да, — откликнулся другой голос, — леса горят. Горят, горят… Каждый год горят, и никому дела нет.

Окончательно проснувшись, Глеб защелкнул на животе пряжку привязного ремня. Ремень был потертый, с тусклой от долгого употребления оловянной пряжкой и заметно разлохмаченными краями. На матерчатом чехле переднего сиденья красовалось большое жирное пятно. Смотреть на него почему-то было неприятно. Глеб отвернулся к иллюминатору.

Теперь самолет шел еще ниже, давая возможность убедиться в том, что серая муть, поначалу принятая за туман, оказалась дымом лесного пожара. Дым косматым ватным одеялом застилал землю почти до самого горизонта. Порой в серой дымке встречались просветы, в которых можно было разглядеть то черную щетину леса, то нитку шоссе, то кажущиеся с высоты неправдоподобно ровными квадратики возделанных полей. Потом промелькнувший ландшафт снова заволакивался непрозрачным серым маревом. Глеб потянул носом: ему почудилось, что в салоне пахнет горелым.

— Ай, что творится! — сказали где-то впереди. — Давно такого не было. Страшное дело — пожар на торфяниках.

Какой-то разговорчивый пассажир, не спрашивая ничьего согласия, принялся пространно и с излишними подробностями излагать, какая это страшная штука — пожар на торфяниках. Он говорил, что провалившийся в горячий торф человек мгновенно превращается в головешку, горстку раскаленного праха, в ничто. Некоторое время Глеб боролся с острым желанием встать и попросить добровольного лектора заткнуться, а потом усилием воли отключил внимание и закрыл глаза. Болтовня разговорчивого пассажира сразу превратилась в назойливое бормотание, лишенное всякого смысла, и, устранив досадную помеху, Глеб стал думать об Ирине.

В изолированном мирке, который Глеб создал для себя за опущенными веками, было темно и тихо. Голос самозванного лектора и гудение двигателей сливались в сплошной монотонный гул, сильно ныл задетый пулей бок, и в болезненной полудреме Глебу казалось, что боль и доносившиеся снаружи звуки находятся в какой-то странной взаимосвязи: не то боль звучала, как крупная навозная муха, не то, напротив, гудение и жужжание вызывали боль в боку. Он упрямо заставлял себя думать о том, как вернется домой и встретит Ирину, пытался представить ее в домашнем платье на пороге или в фартуке у плиты, или в вечернем наряде за столиком дорогого ресторана, но изображение почему-то получалось плоским и размытым, как на скверной газетной фотографии. Ирино лицо все время норовило смениться другим лицом — широким, почти квадратным, с приплюснутым носом и густыми, черными с проседью усами. Мутноватые глаза, упрятанные, как у ящерицы, в кожистых складках и морщинах, смотрели с холодной угрозой. Это лицо выглядело живым, хотя его обладатель был мертв уже в течение сорока восьми часов.

Глеб сдался. В конце концов, его последнее задание, хоть и было выполнено, заслуживало того, чтобы о нем призадуматься. Пуля из безотказного «вальтера», оцарапавшая ему ребра, одним махом превратила поставленную Глебом жирную точку в многозначительное многоточие. Глеб под диктовку генерала Потапчука написал: «Конец», пользуясь снайперской винтовкой вместо шариковой ручки, а некто, пожелавший остаться неизвестным, при помощи старого девятимиллиметрового «вальтера» зачеркнул эту надпись и дописал снизу: «Продолжение следует». Это было чертовски неприятно. Глеб терпеть не мог историй с продолжениями, более того, его работа как раз и заключалась в том, чтобы беспощадно раз и навсегда отсекать всякие продолжения.