Ордера на арест не существовало, и мы сидели не в камере, а в актовом зале. Никакого обвинения нам не предъявляли.

Срок нашего освобождения был неведом. Нам все время врали, говорили: сегодня вечером, завтра утром, послали запрос, идет ответ, и т. п. Сколько времени мы должны были провести здесь? Неделю? Месяц? Всю жизнь?

Поскольку нам, на положении «пожизненных заключенных», отступать было некуда, мы начали открывать окна, кричать на всю улицу и бросать из окон записки с просьбой позвонить в Москву и сообщить о нашей судьбе. По тротуару бродил какой-то странный человек, вероятно сотрудник угро, и время от времени подбирал записки. Но иногда, как нам казалось, они попадали в руки и честным гражданам; кто-то из них все-таки позвонил моим родителям в Москву, спасибо! Охранники пытались оттаскивать нас от окон, но нас было семеро, а количество сотрудников угро, занятых нашей круглосуточной охраной, было все-таки ограничено. К вечеру нас навестил какой-то местный полуначальник, попросил прекратить хулиганить и пообещал, что к 18.00 наш вопрос решится.

— Вы все всегда врете! — отвечал бойкий Шулов и пригрозил еще раз пожаловаться в ООН.

— Я вас никогда не обманывал, — ответил толстый полуначальник.

— Да, конкретно вас мы пока не уличали в обмане, — отвечал Шулов, — но это нас ни в чем не убеждает!

Около восьми вечера к нам явился опять этот же полуначальник и сказал, что наш вопрос решился и нас повезут сейчас на встречу с министром и с российским представителем. Микроавтобус уже выехал, собирайтесь. Мы стали собираться, еще до конца не веря в то, что нас действительно отпустят.

Подъехали два микроавтобуса (не те ли, что должны были нас довезти до турецкой границы три дня назад?). В 20.40 мы погрузились в них и долго ехали по вечернему Батуми. Я подумал, что, наверное, сейчас нас вывезут за город, раздадут паспорта и скажут: валите, чтобы вас тут не было…

Микроавтобусы подъехали к некоему дому. Мы выгрузились около крыльца. На дверях было написано: «5-е отделение милиции: вытрезвительное».

— Сейчас приедет российский представитель. Подождите! — С этими словами нас ввели в двери. Тут же сотрудники угро, одетые в гражданское, исчезли. Мы оказались в «фойе» обычной милиции; за столом сидел майор лет пятидесяти. Были и прочие милиционеры рангом поменьше.

Никаких российских представителей никто, разумеется, не ожидал. Милиционеры равнодушно глядели на нас. Майор просто сообщил, что ему поручили свыше нас охранять; причины и сроки нашего задержания ему были неизвестны. Открыли решетчатую дверь, ведущую в узкий коридор; по этому коридору мы с рюкзаками и были переведены в одну из камер.

Камера была свободна — специально для нас. Величиной 3x4 метра, сырая, выкрашенная в зеленый масляный цвет, она включала одну кровать в виде квадрата 2x2 метра, решетку под потолком и голую лампочку.

— Располагайтесь. Это камера отдых, — пояснил майор.

Мы возбужденно высказали кучу естественных вопросов. Майор во второй раз монотонно повторил, что ему поручено держать нас, а кто приказал — он не имеет права говорить. Наша сущность и преступления, совершенные нами, были ему неизвестны.

— Скажите нам свое фамилия-имя-отчество! — предложили мы.

— Не знаю. После скажу, — ответил майор и удалился, скрипнув железной дверью.

Охранники вытрезвителя отнеслись к нам спокойно-безразлично. Дверь нашей камеры выходила в общий коридор и обычно не была заперта. В соседней камере сидели местные люди, все задержанные, как они говорили, «ни за что». Камеры то закрывали, то забывали закрыть, и мы могли выходить в коридор, оканчивающийся удивительно грязным и мокрым туалетом. Один из толчков этого туалета был полон в точности до краев, да и другие не сияли чистотой. Холодная вода из крана текла по полу и хлюпала под ногами, а по причине голодовки нам было дополнительно холодно. С другой стороны коридор оканчивался решетчатой дверью, за которой сидел охранник и следил, чтобы заключенные не заходили друг к другу в камеры.

Наши вещи остались при нас, и мы, удивляясь неожиданному повороту событий, улеглись спать всемером на большой, холодной лежанке.

10 февраля, среда

Сегодня — четверо суток нашего задержания и двое суток голодовки.

Воздействовать на общество так, как в здании угро, тут уже нельзя. В окно не покричишь — оно крошечное, заделано решеткой и выходит в зарешеченный дворик для прогулок. По рации не поговоришь, по телефону не позвонишь. Колотить в дверь — совсем глупо, здесь, наверное, все колотят в двери, пока вытрезвляются. Остается ждать.

Миша Кошелев — первый, упавший духом. Целый день, ослабев, лежит в спальнике и пытается спать. Всего два дня голодовки, да в такой хорошей компании — и вот что-то ему невесело.

Марутенков — противоположность ему. Бодрый, все время делает свои дыхательные и рукомахательные упражнения, которые я называю «лысая гимнастика». Он говорит, что не надо было хулиганить в здании угро, а нужно было спокойно себя вести с самого начала. Тогда и они были бы расслабленнее и помягче. Мы могли бы ходить в город, на базар, звонить и т. п. — считает он.

Костя Шулов, как всегда, активно призывает все громы небесные, телевизионщиков, журналистов, дипломатов, ООНовцев и питерских коллег-автостопщиков на головы врагам. Он считает, что надо было сразу, в первые сутки задержания, звонить в Россию и требовать устроить переполох. Тогда мы, возможно, были бы уже на свободе, — считает он.

Андрей Петров спокойно воспринимает происходящее. Казанцев мечтает прекратить голодовку, сказавшись язвенником или еще каким инвалидом. Народ развлекается журналом для компьютерщиков — в нем большая статья Казанцева о путешествии в Америку. Статья снабжена большим набором фотографий нашего друга на фоне всех достопримечательностей США.

Миша Венедиктов спит. Что-то он, кажется, готов утратить самоходные свойства. Наверное, ему снится еда.

Интересно, где же пропавший Гриша Кубатьян? Ведь еще в момент нашего задержания один из сотрудников спросил: а где восьмой? Ведь никто из нас не сообщал им до того, что нас восемь. Может быть, они его тоже арестовали и держат в другом месте? Но все, от Концелидзе до теперешнего майора, делают вид «ничего не знаю».

Днем нас водили на десятиминутную прогулку в тюремный дворик, огороженный решетками (наружу не пролезть), заплеванный, закиданный окурками. Эх!

День идет к вечеру. Давали чай без сахара, а от тюремной еды мы отказались. Коллега, сидящий в соседней камере, заходил к нам по секрету — пообщаться. Его обещали выпустить через несколько дней. Передаем ему записки на волю.

11 февраля, четверг

Спали.