Парень постучал в окно машины, но тут на него налетела полненькая девушка с пшеничными косами, одетая самым нелепым образом — в джинсы и яркую обтягивающую майку с блестящими стразами.

— Это ко мне, Петров, отвали.

Сима открыла замок, и девушка плюхнулась на переднее сиденье.

— Ишь, учуяли добычу, акулы! — Она повернула к Симе круглое белое лицо с большими синими глазами. — Спасибо, что приехала, а я, по чести говоря, сомневалась. Ты с работы? Давай где-нибудь поужинаем, я угощаю.

Сима кивнула. Есть не хотелось, но нужно было уехать подальше от этого здания, и просто хотелось ехать куда-то и ни о чем не думать, но больше всего Симе сейчас нужно на реку. Она вырулила на набережную и остановилась.

— Ты посиди, я ненадолго…

И вот теперь нужно возвращаться, потому что в машине осталась эта незнакомая Таня, а уходить не хочется. Оставить здесь Сэмми одного невозможно, она и ночь-то с трудом без него пережила. Сима думает о том, что скверно поступила, похоронив его так далеко от дома, но теперь этого уже не изменить. И нельзя вернуть их счастливую жизнь, и ничто уже не будет, как прежде.

— Малыш…

Сима плачет, и ей уже не важно, кто это увидит или услышит. Мир вокруг погас и умолк, и стал ненужным.

— Вот ты где.

Сима поднимает голову — это Таня нашла ее, а ей здесь быть не надо, она чужая, а Сэмми не любил чужих. Она не поймет, просто скажет, как и все остальные: подумаешь, всего лишь кот, заведи другого! И никто не понимает, что это был не просто кот, а часть души, родное существо и другого быть не может, немыслимо. Никто не поймет, и объяснять не стоит.

— Он тут, да?

Сима молча кивнула, не в силах что-то сказать. Невозможно никакими словами передать ту пропасть горя, в которую она упала, потеряв Сэмми, не стоит и пытаться. Да Симе и не хочется, зачем? Их с Сэмми жизнь была только их, Сима никого в нее не впускала, они уехали вдвоем когда-то ночью, не взяв с собой почти ничего из вещей, и с тех пор больше не возвращались к людям. Десять месяцев назад перебрались в эту квартиру, жить бы да радоваться, и вот. И зачем теперь Симе эта квартира, и вообще все, когда нет больше Сэмми?

— Он болел, да?

Таня села напротив, прямо в траву. Она не утешает Симу и не говорит «всего лишь кот», Сима уже и этому рада.

— Болел… Последние месяцы похудел очень, не ел почти ничего. — Сима всхлипнула. — Шестнадцать лет ему было. Просто отказали почки, и он умер.

Таня вздохнула и посмотрела на усыпанный лепестками песчаный холмик. Ее простое и внятное видение мира не предполагало такой бездны горя ввиду смерти кота, но внутренним чутьем она понимала, что для кого-то это может быть очень тяжелой потерей. И эта худенькая девушка с бледным тонким лицом и отчаянными синими глазами сейчас находится в состоянии жесточайшего стресса, и малейшее слово невпопад жестоко ранит ее. Так что Таня решила идти на ощупь, чтобы не обидеть новую знакомую и не усугубить ее горя.

— Долгая жизнь… — Таня вздохнула. — И счастливая. Это ж ты с ним всю свою сознательную жизнь прожила рядом.

— Десять лет мне было, когда мама принесла его в дом. — Сима сжала кулачки, стараясь не заплакать. — Он оказался умным, понятливым и очень спокойным котом. И я так привязалась к нему, а он… Ну, в какой-то момент он дал мне понять, что я важна для него. А потом… потом у меня никого, кроме него, не осталось.

— Как это?

— Родители развелись. — Сима снова тронула песчаный холмик, словно погладила. — У обоих, как оказалось, были на стороне другие интересы. Мамин новый муж сказал, что ему не нужна дочь от другого мужика — типа, у меня свои дети будут, зачем мне твоя девчонка, тем более уже большая, вот если бы маленькая, а так… А папина новая жена… у нее был сын от первого мужа, я ей тоже оказалась не нужна. А уж Сэмми и подавно.

— И как же ты?

— Квартиру в центре города родители продали, и папа с новой женой купили частный дом на окраине, а меня поселили во времянке за домом. — Сима вздохнула. — Она без отопления была, и ванны не было, я купаться в дом ходила, а зимой туда ставили электрическую печку. Ну, до моих пятнадцати лет мы с Сэмми там жили, потом папа умер, мачеха сказала: иди куда хочешь, ты мне тут не нужна. Я пошла к маме, а там…

Сима заплакала, слезы катились, она вытирала их ладошками, но слез было слишком много. Она и сама не знает, зачем рассказывает все это практически незнакомому человеку, но, когда не стало Сэмми, она почувствовала себя будто в вакууме. Вокруг кипела жизнь, а она словно до сих пор сидела у ворот, куда не проникали звуки.

— Обижали тебя?

— Обижали… — Сима всхлипнула. — У отчима был свой дом, все деньги от продажи квартиры мама ему отдала, и сначала оно и ничего было, поселили меня в мансарде, чтобы глаза не мозолила. У мамы с отчимом уже к тому времени был сын, но родился он с ДЦП, калека. Надо было ухаживать за ним, а у меня же школа, и я в институт хотела, я сама языки изучала, еще учеников брала по английскому.

— Так ты и английский знаешь?

— Английский все знают. — Сима раздраженно отмахнулась. — И я уже начала потихоньку зарабатывать, но так, чтобы отчим не знал, ходила к ученикам домой. Деньги прятала — он бы отнял, очень жадный был. А все свободное время я должна была за этим мальчиком ухаживать.

— За братом?

— Ну, какой он брат. — Сима фыркнула. — Он сын мамы и чужого мужика, причем он даже не понимал ничего особо — так, хлопоты одни, и те впустую, он бы никогда не поправился, все это знали. Лежал, как полено, только таращился бессмысленно или начинал кричать, остановить эти вопли было невозможно, иногда и по часу, и по два надрывался. А когда я оканчивала школу, он умер. Ну, я так думаю, для него это был лучший исход, так жить — врагу не пожелаешь, но мама словно с ума сошла. Она отчего-то взяла в голову, что, если бы я лучше за ним приглядывала, он бы не умер. Дошло до того, что они с отчимом оба набрасывались на меня и избивали.

— И никто ничего не сделал?

— А кому оно было надо? — Сима горько улыбнулась. — Чужая семья, семейные дела — никто ничего. Правда, мать отчима говорила им, что, дескать, вы оба с ума сошли, мальчишка больной совсем был, Серафима-то тут ни при чем, но они оба с каждым днем все больше сами себе верили, что его смерть — это моя вина. Хотя, когда он умер, меня и дома-то не было, я ездила на олимпиаду по английскому в соседний город, от школы. А они с ним сами оставались, вот мама устала и уснула, а проснулась — он мертвый. Я вернулась, а у нас похороны, мама кричит криком, там прямо на меня и набросилась — типа, так для тебя это не горе, значит. Честно говоря, для меня это и правда не было горем, но я и не плясала от радости, конечно, просто плакать по нему я не могла, я его не любила, как вообще можно было любить этот бессмысленно дышащий и вечно гадящий кусок мяса, я не понимаю, тем более что он доставил мне много неприятностей. Что такое уход за лежачим больным, ты понимаешь, а мне приходилось за ним ухаживать, хотя я не должна была совершенно, это был их косяк, а не мой. Конечно, я не билась в истерике, когда он умер, да и можно ли говорить о том куске органики «он», если в нем не было даже проблеска сознания? Но мама с отчимом считали, что… Да не важно, прошло и прошло. В общем, я аттестат получила и уехала. Забрала Сэмми, документы взяла, кое-какие вещи — и все, гуд-бай, ребята. Уехала ночью, чтобы не объясняться и не слушать бред, от которого уши вянут. Деньги у меня на первое время были, я сразу дала объявление и учеников набрала, потом, через год, поступила в институт, но жили мы на съемной квартире, потому что в общагу Сэмми не пустили, конечно.