– Двигай живее!

– Не могу, ступни сбил.

– От фронта резво убегал.

А солдат с комсомольским значком не дал закурить. Предупредил:

– Не вздумай бежать. Стрельну.

– Куда я побегу, вон ноги в крови.

– Пожалеть тебя?

И больно толкнул прикладом. В подвальной камере районной комендатуры Бориса приняли более тепло. Посоветовали распухшие ступни лечить мочой. Дали махорки и объяснили, как надо держать себя на допросе.

– Кайся, говори, что ничего не соображал.

– Так и было, – отвечал Борис. – У меня в башке перемкнуло, вот и дунул непонятно куда.

– А сейчас готов сражаться до последней капли крови, – подсказали ему.

Ходырев соображал, издеваются над ним или продолжается инструктаж. Помявшись, заметил:

– Не обязательно до последней…

– Гля, поумнел!

Камера невесело посмеялась. Большинство из обитателей были дезертирами, имелась и другая публика. Сидел огромного роста боец с низким лбом и массивной, выпирающей вперед челюстью. Кроме дезертирства, он обвинялся в изнасиловании и убийстве. Основную часть времени он спал, зарывшись в солому. Когда приносили холодные сизые комки ячневой каши, жадно глотал свою порцию. Хлеба не давали, кашу запивали водой.

Насильника звали Геша, над его тупостью за спиной издевались, но и побаивались. Когда ему ночью стало холодно, он вытряхнул из шинели соседа. Обиженный человек пытался отстоять свое имущество, но получил удар в лицо.

Никто из обитателей камеры не вмешивался. Геша обладал огромной физической силой. Однажды ему вздумалось глянуть сквозь решетку. Наморщив покатый лоб, с минуту раздумывал, затем разогнул толстые прутья. Когда Гешу выводили на допрос, конвоиры нервничали и с порога предупреждали:

– Вести себя смирно. Церемониться не будем.

Геша зевал со сна, отряхивал солому и, пригнувшись, нырял в низкий дверной проем. Если дурковатого Гешу опасались, то мужика, обвиняемого в мародерстве, безбожно шпыняли. Тот вылавливал из Волги тела погибших солдат, снимал одежду, обувь и неплохо на этом зарабатывал. Кроме того, он первым прибегал к местам бомбежки и урывал все, что мог.

Мародера сильно били на допросах, что-то выпытывали. Видать по всему, он жил неплохо, жена передавала ему сало, которое он жрал тайком, ни с кем не делясь. Выбитые зубы мешали жевать. Геша уловил сквозь сон запах подкопченной шкурки, отобрал сало и проглотил без хлеба. Сочувствия мародер не вызывал. Ему злорадно советовали:

– Признайся, где золотишко прячешь. Легче подыхать будет.

– Какое золотишко? – пугался тот.

В другом углу камеры возились уголовники. Они чувствовали себя как рыба в воде, играли по ночам в карты, смеялись, что-то ели. Однажды заинтересовались добротной гимнастеркой Бориса. Предложили старую и рваную, обещая в довесок хлеб. Ходырев отказался, тогда пригласили поиграть в карты.

– Отстаньте, – решительно заявил он.

– Тебе гимнастерка ни к чему. Дезертиров нынче стреляют.

Соседи утешили:

– Не всех стреляют. Некоторых снова на фронт посылают. Может, и тебе повезет.

Ходырев отошел от панического настроения и действительно раскаивался. Как и все двадцатилетние, он не слишком боялся смерти. Хоть и небольшого роста, но цепкий и жилистый, он чувствовал свою силу. В отличие от деревенских сверстников, Борис был образованнее, не просто работал из-под палки в колхозе, а имел довольно редкую специальность электрика. Мать, так и не научившаяся грамоте, иногда пускала слезу от умиления:

– Сто десять рублей жалованье, мы всей семьей столько не заработаем. Старайся, Боренька, если в люди вышел.

На допросе у военного следователя Ходырев заявил, что готов идти на фронт в любом качестве. Вину свою осознал и желает искупить. Следователь, много чего повидавший, чинил карандаш, слушал парня, затем спросил:

– Чернявый ты, не татарин случайно? И фамилия подходящая – Ходырев, Ходыев…

– Не знаю. Кажись, русский.

– Родом откуда?

– Село Старица Астраханской области.

– Сяло, – передразнил его следователь, собирая в ладонь стружки от починки карандаша. – Нет тебе веры, Борис Иваныч. Кишка тонка оказалась, из-под Сталинграда драпал, а на фронте к фрицам побежишь.

– Не побегу. Вы напишите в своих бумагах, что я вину искупить желаю.

– Напишу. Бумага все стерпит, а вот суд…

Кроме следователя, водили на допросы к особисту. Тот оказался парень веселый, немногим старше Ходырева и слишком простецкий. Наверное, так казалось. Был убежден, что среди задержанных обязательно имеется немецкий шпион, и убеждал Бориса помочь в разоблачении.

– Какие тут шпионы? – удивлялся Ходырев. – Мародер, что ли, на немцев работает? Ему на всех наплевать. Или Геша-придурок. Он же ненормальный.

– А ты присмотрись.

В качестве аванса Борис получил пачку махорки. Когда стал угощать соседей, его мгновенно раскусили.

– Кум стучать приглашал?

– Какой кум?

– Не строй дурака, – сказал мелкий вор Антоха, добравшийся в южные края из-под Калуги. – За какие заслуги махорку дали?

– Особисту шпионы кругом мерещатся. Сообщи, мол, если чего подозрительное заметишь.

– Значит, ты стукач, – наседал воренок. – Махорку-то принял.

– Пошел на хрен.

– А это ты видел.

К горлу тянулся заточенный, как жало, черенок алюминиевой ложки. Борис скрутил руку, выдернул самодельный нож, воренка отшвырнул в угол. Спасая авторитет, тот кинулся с кулаками, но получил точный удар в лицо и свалился на цементный пол. К Антохе присоединился еще один урка. Взъерошенный Борис готовился к драке, но ее пресек новый обитатель камеры, долговязый капитан Елхов со следами споротых шпал на петлицах.

– Хватит. Ну-ка дай сюда ножик.

Позже Борис жаловался ему:

– Следователь ни на грамм не верит, а я ведь раскаиваюсь.

– Иногда одного раскаяния мало, – ответил долговязый, думая о своем.

– А что же мне делать?

– Спи, утро вечера мудренее.

Дни шли. Привозили одних людей, других уводили. Кормежка стала совсем никудышной. О комках безвкусной каши Борис мог только мечтать. В день доставался черпак пустой баланды с запахом рыбы, в которой плавали черные капустные листья. Вместо хлеба иногда давали вареную свеклу. Жрать хотелось постоянно. Ходырев пытался обмануть голод, выпивая как можно больше воды, отчего под глазами появились черные круги. Елхов внимательно оглядел его и посоветовал:

– Прекрати воду без меры хлебать, иначе почки посадишь.