Князь замахал руками, а причалы и берег утихли. Донеслось с моря:

– У-уу… Уууу-у…

Первое слово – люблю. Княгине послано? Всем. Как и обещанье вернуться…

– Заметил? – спросил бывалый тмутороканец товарища. – Взял он наших, русских, немного, и все-то из старших, бояр, для распоряженья, совета. А так все касоги, хозары, варяги, греки, торки, печенеги.

– Как сказал, так он и сделал, – отозвался товарищ. – На нас, стариков, оставил Тмуторокань да на русскую дружину. Разумник князь-то.

И пошли они в крепость-город, толкуя о деле, решать которое пустился князь Мстислав. Брат его Ярослав и воин знатный, и князь мудрый. Окаянного сбил, печенегов смирил, устроил тишину на Руси. В одном плох – несправедлив к брату. Не наделил его из выморочных волостей, дает Муром и говорит, что Тмуторокань богаче Киева. Что нам в золоте! И дальний Муром, право же, в насмешку предложен. Нам в Тмуторокани люди нужны, нам нужны южные волости, чтобы из них Тмуторокань пополнялась русскими людьми. Иначе зачахнет русский дух и здесь, и в Таврии.

Обсудили. Тмутороканец вспомнил черепки, бренчавшие в сумке. Обсудили и их, но не сошлись в счете лет давности. Находчик черепков жил в каменном доме, строенном отцом его тому назад лет шестьдесят. Стали мерить, насколько земля поднялась от пыли. Спорили, ссорились, путались, и пришлось отдохнуть. Засев в садовую тень, вспомнили свой последний поход на касогов, после которого касоги, присмирев, с Тмутороканью примирились.

Редедя, касожский князь, а по-гречески Редедос-кесарь, взамен общего боя предложил Мстиславу божий суд – поединок.

Сердце изныло глядеть, как князья шлемы иссекли, щиты расщепили, латы помяли, оружие поломали и сошлись бороться руками. Почему легче самому делать, чем смотреть на тяготы другого?

Редедя – Редедос был богатырь телом, крупнее Мстислава и все ж Мстислав пересилил, хватил оземь через колено и довершил его жизнь ножом. Касоги сказали – помиловал: по-ихнему, для побежденного нет солнца.

По условию касоги отдали Мстиславу семью Редеди, казну, лошадей и скотину, и еще Мстислав наложил на них дань. Семью Редеди Мстислав там же отдал касогам за выкуп, и много они заплатили, чтоб уйти от бесчестья.

До того времени иные касоги, поссорившись со своими, убегали в Тмуторокань. После победы над Редедею многие храбрые витязи – рыцари касожского роду пришли проситься на службу во Мстиславову дружину. Народ они верный, честь чтут до смерти. А все же лучше, чтобы к нам побольше шло своих людей, с Руси…

В память победы Мстислав на выкуп Редедьевой семьи построил храм деве Марии, княгиня у него крещеным именем тоже Мария.

Отдохнув, пошли старики к храму. Чист, как снег, белого тесаного камня, купол сведен банным строением, а не шатром. Откуда ни взгляни, нет красивее ни в Корчеве, ни в Суроже, ни в Киеве.

Попробовали измерить, насколько земля наросла у храмовых стен, поспорили, сколько на год приходится и от каких людей черепки: один кричит – до потопа, другой – после, зато сразу, как земля высохла.

Признав – темное дело судить о прошлых веках, пошли молча, думая каждый о своем. Находчик черепков вспомнил, что нужно заутро плыть к сыну в Корчев, для чего можно уже с вечера погрузить в лодью готовую гончарину: море будет стоять зеркалом. Другой думал, как будет мирить дочь с мужем ее. Молодые-то умны, но не притирчивы друг к дружке, семейная жизнь не проста. Как мирить? За Корчевом на Сурожском берегу, близ межи с греками, сидит брат, дочке дядя. Греческая межа спокойна всегда, как нынешнее море. Скажу, весть получил – болен брат, и поплыву к нему вместе с дочерью. Там ее до времени и оставлю. Есть между ними любовь, опомнятся, сбегутся. Нет любви, лучше смолоду разойтись, чем век маяться.

Потом думы друзей полились одним руслом, что прав князь Красивый, взяв с собой инокровных дружинников. Таким, если Ярослав со Мстиславом не урядятся, легче будет биться и кровь лить. Перекинулись словами о днях, когда сами они ходили в последний поход. Отяжелели тогда? от скачки, от копья с мечом кости попросили покоя. На тмутороканских стенах, если придется, они покажут себя молодым за пример. На месте. В седле скакать и своими ногами бегать не нужно.

Текли увесисто, твердо ступая, и мысли, и двое людей» Черепки прошлых дней колебались в душе, как ракушки, когда их выносит и тащит прибоем назад. Память – зеркало, коль нет в ней ничего, кроме твоего отраженья. На волю бы. Все ты привязан к земле, как бык в стойле.

– Как думаешь, – спросил один, – здесь до нас сколько людей свой век отжило? Сколько звезд в небе? Иль меньше?

– Больше, – ответил второй. – Делали, как мы, такие же были, оттуда же глину копали, так же огонь в печи разводили, так же смеялись, любились.

– На месте живем, но будто бы и движемся куда-то все вместе.

Взглянули на море. Низовой ветерок нес прохладу и надувал паруса кораблям князя Мстислава. А княгиня-то плачет? Нет, и от себя слезы спрячет такая.

Дети, идя из школы, кланялись старшим. Учитесь, учитесь, в Тмуторокани неграмотному – полцены, грамотному – две. Вам жить.

– Да, друг-брат, страх, пока сидишь, как свинья, в своем закутке. А вышел на волю, мысли раскинул – нет страха, не боишься ни боли, ни смерти.

– Да что человек! Как ветка на дереве. Растешь, разветвляешься, плод даешь и… – Не находя слов, матерой тмутороканец раскинул руки.

Спешившая навстречу молодайка, поклонившись старшим, спросила нарочито скромным голоском:

– Чтой-то вы размахались, бояре? Аль с солнышком не поладили?

– Да мы так, рассуждаем по-стариковски.

– Старики! – лукаво протянула молодка. – Зелен виноград – не вкусен, млад человек – не искусен. – И вильнула своей дорожкой, запев песенку о князе-вдовце, который вздумал сынка женить поскорее, но красавица невеста не сына, отца на себе поженила и подарила ему двенадцать сыновей-богатырей на зависть всему белому свету.

Пошли своим путем и друзья, невольно расправив плечи по-молодому. Успеется еще в землю-то лечь, туда не опоздаешь, как и на тот свет.

Верно. От повестей о поздней любви не пусты русские были и ромейские преданья, а в Священном писании таких примеров не счесть. Бывалому больше нужно, чем молодому. И то сказать, лечь в домовину успеешь, земля в твой час возьмет тебя без укора, что ей! А на том свете божий ангел не спросит, сколько времени ты, душа, жила в русском теле и сколько любила, а спросит, много ль добра совершила и какого наделала зла… Так, что ли, друг? Так, видно.

Гляди: до Донца на запад, на север легла безмерная ровность. За нею черта, будто проведенная по пергаменту свинцовым стилосом. То всхолмления над не видимыми от реки балками. А дальше – степная ширь, и туманится она, и течет, и струится к земному окоему, но не виден окоем, и мглистая степь свободно восходит к небу, будто бы ты начнешь там подниматься на небесные своды не по лестницам, на ступенях которых тяжко трудились святые, а по глади, манящей полетом.