не потревожил ее. В тот вечер родители и Мамаджи говорили, что у Гаури не будет жизни. Единственное спасение – знание английского. Ей придется работать, первой и единственной из женщин семьи.

– Вот вам позор на весь Чандни Чоук: отец посылает дочь работать, как последний чандал[19]. Свое будущее она зачеркивает и судьбу сестры. – Мамаджи выкладывала слова, как игральные карты. – Вам нужно было отпустить ее за границу с дядей, а вы зачем-то оставили ее.

– У них не было документов на нее, – оправдывался отец Гаури, – а ему нужно было ехать, он нашел место в университете.

– Бумаги можно было сделать! Просто никто не хочет возиться, – упрекнула Мамаджи невестку.

Та опустила глаза. Гаури смотрела из-за перелива нитяных штор. Темнота прятала ее заботливей родной матери. Гаури дрожала от обиды. Мимо дедушки, который рассматривал темноту комнаты из кресла, мимо Белой Лилии, плачущей в небо, девочка вышла на ночную улицу. Ей было десять лет, и она искала поезд, чтобы вернуться в Нилай. Вернуть себе мир, отобранный так несправедливо.

Гаури помнила, как ее впервые привезли в хавели и что от вокзала босой рикша вез их недолго. Все эти годы она только ездила на трамвае в школу и ничего не знала о городе. А город слоился и разветвлялся. Чандни Чоук, бывший когда-то полукруглой площадью с неглубоким каналом, отражающим лунный свет, распространился, как дикая трава. От главной дороги разошлись крылья, называемые кучасы. От кучасов – катры, тупики, закоулки, в которых селились люди одной касты: ювелиры, сапожники, краснодеревщики. Со временем паутина Чандни Чоук спуталась так, что уже и старожилы порой могли не найти дороги.

Маленькая Гаури тут же заблудилась в туннелях улиц. Ночь текла мимо нее к Ямуне. Семьи в тесных комнатушках слушали по радио, как бежит на Олимпиаде в Хельсинки юная легкоатлетка Нилима Гхош. Убийцы прятали обезглавленное тело продавца карандашей под сиденье в вагоне второго класса. Воры лезли в узкие решетки, утягивая пустые животы. Люди шли с факелами, чтобы поджечь чужую общину. Город шевелился, перемешивался с темнотой. Он состоял из провалов и бездн.

Маленькая Гаури не могла найти в нем станцию. Сгустки летучих мышей наполняли тьму, со всех сторон расходились и гасли вопли невидимых цикад. Воздух горожане высосали еще днем, и духота застряла между домами. Убийцы пронесли мимо Гаури голову продавца, завернутую в газету.

От страха перед громадным существом города девочка отступила в нишу пандала[20]. В темноте сияли масляные лампады и глаза богов. Шевелились кусочки ткани на черных фигурках Драупади и пяти ее мужей. Черная Драупади, рожденная из жертвенного костра, самая прекрасная царевна, смотрела на Гаури, как сестра.

– Вот как меня надо было назвать: Драупади. Черная! Никто бы не засмеялся над моим именем: «Что? Безупречно-белая?»

Потом она подумала еще и сказала богине:

– Лучше уж быть чандалом, чем безголосой, как мама, как все наши. Буду, как мужчина, пойду на работу и куплю себе дом в Нилае.

Мимо пандала прошли люди с факелами. Гаури испугалась идти дальше, так и уснула в нише. Рано утром слуги соседей, которые пришли помолиться, увидели черную Гаури. Слуги постучали в книжную лавку. Дядюшка Яшу, неловкий, в саронге и расшитых туфлях с загнутыми носами, понес племянницу домой на руках.

Из-за волнения и сквозняка в пандале у нее поднялась температура. В то жаркое лето никто не мог заставить себя коснуться раскаленной девочки. Воздух стоял мутный горячий, по комнатам текло влажное марево.

Тарик и Даниика

Тайные любовники, вы опускаетесь на разбитую мозаику парсала, чтоб поговорить. Речи ваши ласковые, счастливые. Давно ли сидела на узорах Гаури, с раскаленными сосками, каменным животом?

«Если кровь потечет, когда я зайду к жениху?» Все ее тряпочки, постиранные Белой Лилией, лежали в сундуке в девичьей спальне, а отходить наверх не стоило: Мамаджи поднимет крик.

Из-под штор выскользнула сестрица Даниика, не девушка, а небеса после утренней молитвы:

– Сейчас тебя позовут. Ты видела его? Видела? Такой красавец!

У нее все были красивые, даже жирный горбун, что растекался, как жаба, в резном кресле. Конечно, Даниика стала адвокатом холостяков, ведь ей не терпелось выйти замуж за братца Тарика. Она умирала от любви к нему, все знали. Все видели фотокарточки, которые проявил Тарик в каморке под красной лампой.

На этих черно-белых снимках сестрица стояла в образе наики[21] в царских украшениях Мамаджи: кулон на лбу, кольцо натх в носу, соединенное тонкой цепочкой с волосами. Тело закрывала шелковая ткань, но глаза смотрели на зрителя жадно и порочно.

Взгляда этого было достаточно, чтоб обвинить художника и натурщицу в бесстыдстве. Мамаджи сказала внукам:

– Ваши карточки подожгли дом, и мы горим в этом огне!

Их матери сказали так:

– Конец временам, а почтенный Пападжи еще сидит в своем кресле.

А у отцов случился разговор:

– Твой сын видел мою дочь в таком виде. Я должен убить тебя, но не убью только потому, что ты мой брат.

– Твоя дочь смотрела на моего сына, как девица с улицы Гарстин Бастион[22].

Это был уже второй скандал с фотографиями в доме. В первом скандале тоже участвовала эта парочка, да еще Гаури с кузиной. Теперь Тарик и Даниика обязаны были пожениться, но не могли, пока старшая сестра оставалась незамужней.

Тарик и Даниика полюбили друг друга, когда им было пять лет. Их любовь родилась через месяц после раскола Британского Раджа на Индию и Пакистан.

В ту страшную ночь девочек разбудил шелест. Гаури подумала, что джунгли отрастили ноги и бредут улицами Чандни Чоук. Сестры положили на себя покрывало и вышли на галерею. Взрослые не прогоняли их, а повторяли незнакомые слова:

– Пришли поезда из Лахора, поезда из Лахора.

Пятилетняя Даниика от страха невольно прижалась к сестре. Хотя до первого скандала с фотографиями и начала их дружбы были еще годы впереди.

На дне улицы шелестели рваные одежды сотен людей. Они текли молчаливой рекой, хромали, несли раненых и мертвецов и тех, кто не являлся ни тем ни другим. Гаури увидела человека без руки, старуху, привязанную тканью к палке, женщин, которые ступали так, словно им в животы натолкали камни, мужчин с головами, забинтованными ветошью. От реки колеблющихся лоскутов пахло ржавым.

Из ходячего тлена внезапно отделились мужчина и женщина. Они остановились у террасы-отлы, прямо под балконом, на котором стояла семья. Они подняли глаза и смотрели молча. На руках мужчины висел кудрявый ребенок.

– Это мой сын и внук, – сказала Мамаджи. – Пусть