Позже в тот день я сидела одна в своей комнате (Зинния Тейлор Рука Судьбы), когда туда вошёл дядя Нейт с палкой.

– Где это? – строго спросил он.

– Где что?

– Это существо… – Он принялся стучать палкой по всей комнате, тыкая ею под кровать и комод.

– В шкафу, – сказала я. – Возьми.

Я вытащила банку из-под кофе.

– Открой, – велел он. – А теперь подними её за хвост. А теперь щёлкни ею вот так…

Он взмахнул рукой.

Я сделала, как он велел: взяв змею за хвост, взмахнула ею в воздухе. Последовал резкий щелчок, и змея безжизненно обвисла. Я уронила её, и она осталась неподвижно лежать на полу.

– Что мне делать?

– Я бы убил её, – сказал дядя Нейт.

Встав над уже мёртвой змеей, он стал бить по ней своей палкой, снова и снова и снова. Он вёл себя, как безумец; я ни разу не видела его таким. Обычно это был тишайший человек, который мухи не обидит.

Про змею не знал никто, кроме меня и дяди Нейта. Я не стала никому о ней говорить. Не хотела, чтобы кто-то узнал, что это я убила тётю Джесси. Доктор сказал, что виной всему был её диабет; мол, уровень сахара в крови резко подскочил. Но я этому не поверила. Как может такая хорошая вещь, как сахар, убить человека?

В течение нескольких недель я как воды в рот набрала. Люди роились вокруг меня, как пчёлы над банкой мёда, зная, как близки мы были с тётей Джесси, но от их внимания я чувствовала себя только хуже. Это напоминало мне о том, что я сделала; что я была Зиннией Тейлор Убийцей. По ночам мне снились жуткие-прежуткие кошмары, в которых какие-то люди преследовали меня в лесу, среди высоких, твёрдых, как камень, деревьев, и чем дальше я бежала, тем у́же становились промежутки между их стволами, так что я едва протискивалась между ними. Я боялась, что вот-вот застряну и не смогу вырваться, и тогда на меня набросятся змеи.

По дому я ходила крадучись, стараясь оставаться незамеченной, и вместе с тем надеялась, желала, молилась в душе, чтобы меня заметили.

А дядя Нейт? В некотором смысле он оставался прежним: хлопотал по дому и по двору, сидел на крыльце, разговаривал с нами, детьми, всё тем же тихим голосом. Иногда он даже говорил со мной, совсем как раньше.

– Посмотри сюда, тыковка, посмотри-ка на этот камень, который я нашёл, – говорил он.

Но были моменты, когда он смотрел на меня и, казалось, не понимал, кто я такая, и моменты, когда он называл меня Розой. И стоило ему произнести это имя, как он останавливался, оборачивался и смотрел так, как будто рядом со мной стоял кто-то ещё. Роза? Тётя Джесси? Не знаю. А ещё с ним случались приступы хандры, когда окружающий мир его раздражал, а иногда, бывало, он устремлялся в погоню за своей Красной Птичкой.

А мои родители? Они, как всегда, были заняты, и со стороны могло показаться, что они совсем не горюют по тёте Джесси. Мою маму вечно отвлекали какие-то дела: она одновременно завязывала шнурки Сэму, собирала чью-то грязную одежду, составляла список покупок и кричала на Уилла, чтобы тот не сорвался с крыши. Но теперь она сделалась слегка рассеянной, как будто кто-то раскрутил её, словно волчок, а затем отпустил, чтобы она крутилась по всему нашему дому.

Она ставила молоко в духовку, а сахар – в холодильник. В первую неделю она каждый божий день теряла ключи от машины. По крайней мере, один раз в день, когда дяди Нейта не было дома, она тайком прокрадывалась на его половину, чтобы навести там порядок, и возвращалась оттуда заплаканная, с покрасневшими от слёз глазами. Было понятно, что она плакала из-за тёти Джесси. Иногда она выходила к оголившейся границе цветочной клумбы тёти Джесси и просто стояла там, тупо глядя на землю.

Какое-то время мой папа казался растерянным и беспомощным, как опрокинутая на спину черепаха. Он много копался в саду. Обычно за ним такого не водилось, но в первые несколько недель после смерти тёти Джесси его можно было увидеть там с лопатой и мотыгой, которыми он ковырял голую землю. За обеденным столом он поворачивался туда, где обычно сидела тётя Джесси, и машинально произносил: «Джесс…» Поняв, что сказал глупость, он краснел до корней волос и пытался скрыть это, говоря: «Ну и бардак был в нашем аэропорту сегодня!» или «Надо взять ещё картошки!». Мы все опускали глаза, глядя в тарелки, и делали вид, будто не слышали его.

Мои братья и сёстры? Ну, в первые несколько дней после смерти тёти Джесси Гретхен и Мэй часто перешёптывались, но что они там говорили, я не знаю. Уилл без дела слонялся по дому и никогда не упоминал имя тёти Джесси. Я слышала, как он сказал Бену:

– Ненавижу все эти разговоры про смерть! Ненавижу! – Это были единственные его слова о смерти тёти Джесси.

Сэм, самый младший из нас, стал одержим всем, что связано с похоронами. Он хотел знать, откуда появился гроб, и из чего он был сделан, и был ли он водонепроницаемым, и почему люди посылают цветы, и много ли людей было похоронено заживо, и почему гроб положили в землю, и почему его нельзя было держать в сарае, и так далее, и тому подобное. Вскоре все начали его избегать, потому что не могли больше думать об этом даже минуту.

В каком-то смысле Бен казался самым спокойным, и сначала я подумала было, что он просто не слишком переживает. Позже я поняла, что у него был свой способ справляться с утратой.

Когда Джейк Бун приехал в город, мы только-только начинали выходить из оцепенения, словно сонные медведи после долгой и тяжёлой зимней спячки.

Через несколько дней после похорон тёти Джесси я снова вышла на тропу. Чтобы не думать о тёте Джесси, я по-прежнему пыталась представить себе людей, которые ходили по этой тропе много лет назад. Вот тогда-то у меня, подобно фейерверку, и возникла идея: я решила разведать целиком всю тропу и совершить по ней путешествие верхом на лошади.

С этим возникло несколько проблем, над которыми я тогда не задумывалась. Во-первых, разведать и очистить двадцать миль тропы было нелёгким делом, и, во‐вторых, у меня не было лошади, даже если бы я расчистила всю тропу. По крайней мере, я хотя бы знала, как ездить верхом. Этому я научилась на ферме у Сэл Хиддл, где мы с ней целыми днями катались по полям и лесам на её кобылке Иве. К сожалению, Иву продали, когда Сэл с папой переехали в Огайо.

Однако чем больше я думала про свой план, тем грандиознее он становился. Этот план терзал мне мозг; мысли носились взад-вперёд, словно пёс по гороховому полю. Я бы не только очистила тропу, но и высадила бы вдоль неё циннии, и она стала бы тропой Зинни – Бибэнкс – Чоктон, и все, кто видел бы эти циннии, думали бы обо мне, Зинни, и поражались тому, что я сделала. Но это всё равно будет моя тропа, и всем придётся спрашивать разрешение, чтобы ею пользоваться.

В то время мне казалось, что эта идея возникла из ниоткуда, и я не знала, что она станет для меня настолько важной. Мне не приходило в голову, что я от чего-то убегаю или, наоборот, за чем-то гонюсь. Мне не приходило в голову, что со стороны это будет смотреться эгоистично. Что касается цинний и наречения тропы в честь себя, любимой, – мне просто надоело быть в глазах других жадной грязнулей с поехавшей крышей, жалкой букашкой, полным ничтожеством. Я хотела, чтобы меня считали чем-то большим. Чтобы люди знали, кто я такая на самом деле – что я никакая не Зинния Тейлор Убийца.