и стоит, проворовались, наверно, сукины дети. Но царя? Голову ведь это с себя снять. Без царя располземся, как слепые котята без матки. Да уж куда тут нам без царя? Да что уж?! Вся жизнь в разделку пойдет. Подумать — так страшно.

— А факт, дедка. Слетел Николка, честное мое слово. От нас это тоже скрывали. Дескать, царь уехал на отдых и за него оставлен Михаил. А нам зачем он? Хрен редьки не слаще. Все мы, солдаты, проникнутые чувством свободы, не могли быть хладнокровными и одним разом прекратили провокаторскую работу окопного офицерства: мы послали своего делегата в Петербург. Все моментально разъяснилось. Да, деспот свержен. Буржуи нас дурачили. Все разъяснил Ленин…

— Бунт? — промолвил старик тихо.

— Революция, — отчеканил солдат твердо. — Вся Россия на ножах.

Выйдя из избы, бабушка Катерина пояснила собравшимся:

— Ну, бабы, антихрист пришел. Вот его первый посланник. Обличив убогого, а душа сатаны. Вот тебе и «конь бледный», и «всадник» — смерть. Приготовьтесь к страшному суду…

А старик Севастьян заказал себе дубовый гроб, заказал сорокоуст и приготовился взять с собою на тот свет все регалии.

Накануне базарного дня, когда отвозили почту, вся ближняя родня собралась в нашу избу: и каждый, не слушая другого, диктовал мне письмо брату Ивану. Я суммировал факты и излагал их в порядке утомительного и длинного описания по заведенному образцу.

«Письмо пущено июня текущего 1917 года из села от твоего любезного родителя Ивана Евграфовича Пахарева и любезной родительницы Анны Ивановны и с детками Сенькой и Евсташкой. Дорогой наш сынок и любезный брат Иван Иванович! Во первых строках нашего письма посылаем тебе наше родительское благословение, нерушимое по гроб жисти, желаем тебе доброго здоровья, благополучного замирения и скорейшего возвращения на родину и уведомляем тебя, что мы все, слава богу, живы и здоровы, чего и тебе желаем, окромя драгоценного твоего братца Василия, зарезанного туркой, и легший теперь он в земле сырой, и безутешно все мы по случаю такого тяжелого горя плачем и плачем, и как то горе забыть, сами того не знаем, и одна дума у нас, как бы то же самое не случилось и с тобой, тогда кричи караул и зарывайся живыми в могилу. И еще посылает тебе низший поклон бабушка Катерина и еще посылает тебе…»

Дальше шло страницы две поклонов, и потом уже переходили мы к деревенским новостям. Тут диктовали мне наперерыв только одни женщины: свахи, тетки, кумы и т. д.

«В деревне у нас все, слава богу, по-старому. На днях сгорела тетка Маланья, поджег Охальников Тимошка, так и урядник сказал, пьяного Тимошку забрали тут же в каталажку и засудят теперь, дурака разнесчастного. На Крещенье все время вьюжило, и по этому случаю замерз Тимофей Мокрый, ехал он с базару и заплутался и в овраге замерз до смерти, а лошадь стояла, задутая снегом, осталась живая, но не годная к работе, и ее свели на живодерню. Барышова — солдатка, родила сына, от кого, стерва, не сознается, со многими нашими малолетками путалась, хотя они ей в дети годятся, и вот обгулялась на свою беду, бесстыжие ее глаза. И еще у нас большое несчастье — волк утащил одного ягненка, а у соседей даже целую овцу, а стрелять волков нечем, а что будет дальше, того не знаем. В кооперации ничего нету, только валяется пудра одна да зубной порошок, который нам без надобности. В колодец к Семену Коряге бросили дохлую кошку, свалили на нашего Евсташку, хотя он тут ни на волос не виноват. Гармонь твоя, завернутая в дерюгу, цела и стоит на полке без всякого употребления и ждет тебя. По случаю войны девки замуж не выходят, свадьбы на селе вовсе прекратились, такая скука, и девки ходят сердитые, пора бы им всем и детей нянчить, а они, как телки яловые, бродят по селу, скучают, а им по двадцати пяти лет, и их такая уйма, хоть пруд ими пруди…»

Здесь подъезжали к щекотливому пункту: надо было написать о Клавке Пияшевой, невесте брата. Только что наладился сговор, как грянула война, и вот теперь Клавка три года подряд получает от брата письма, и мать за ней следит, чтобы «не ославилась». В этом месте мать всякий раз останавливает меня и велит записать дословно:

«…И хотя по деревням прошел небывалый разврат, то там, то тут солдатки-гулены, ни стыда в них, ни совести — в войну, дескать, родить сам царь велел, и откуда это такой закон они взяли, — парням на соблазн и потеху, роду своему и себе самой на вечный зазор, но твоя Клавка как была, так и остается честная, в чем ты нисколько не сумлевайся…»

Здесь всегда получалась остановка. Вспоминались всем Клавка и брат. Дородная краснощекая девка из соседней деревни, Клавка была единственной дочерью у отца и наследницей дома. Это было мечтой матери — при четырех сыновьях заполучить невесту с целым домом. Мать во сне ее видит своей снохой и только думает о том, чтобы, как только придет брат, «сцапать невесту», богатую нарядами, из которых все до последней ленты учтены матерью. Вспоминают и брата, каким шумным успехом он пользовался у девок. Когда бы он ни приезжал на побывку из города, где служил официантом в ресторане, и в галстуке, при шляпе и тросточке ни шел на гулянье к девкам, мать была в восторге, она провожала его до околицы и долго издали любовалась им: «Сокол! Сокол ясный…» После этих воспоминаний и неумеренной похвальбы невестой и сыном, продолжалось письмо.

«…Сообщи, когда будет всеобщее замирение, а то все с ума здесь сходят и велят вам, что ежели замирения не будет, то пущай все солдаты соединятся заодно и самовольно уходят из окопов и цари пущай сами между собой как хотят, так и воюют. У нас — новый поп, зовут его Ионой, он нам подходящ — подешевле. Прежний нашел себе богатый приход и ушел, а этот и нашему приходу рад, он с дочкой, которая гулять не ходит, сидит дома с книгой, и на улицу ей выйти, видать, не в чем, хотя и поповна. На этой неделе вернулся из лазарета твой приятель Митька Костыль, безрукий и безногий, искалечили третьего у матери, а у Тарасова Ильи убили уже пять сыновей, и осталось в избе пять снох-молодух».

Потом следовали опять поклоны во второй раз и наставления беречь себя, уповать на бога, отца и мать не забывать, начальства слушаться,