— Ты скажи, — говорил ему каждый, — оружие у барина где спрятано? Ну, левольверы, пушки, пулеметы. Сознавайся, тебе легче будет, мы тебя не убьем…

Он только повторял непрестанно в ответ:

— Я — фоеннопленный зольдат. Я — исполняйт сакон. Я — нишево не знайт…

Подошла с гармошкой группа ребят, и песня, полная звона и отчаянной удали, пронеслась над толпой:

Ты скажи, скажи, братишка,

Где нам жизня хороша.

Пораскинь-ко ты умишком,

Хуже немец али вша…

Парни подняли австрийца на кулаках и бросили на землю. Топтать его мужики не дали.

— Оторвать ему башку — и в овраг, холуй, — сказал Вася Долгий и потряс над ним гармошкой. — За помещичий карман, сука, держишься? Тебе Вильгельм с Миколашкой дороже брата?!

Австриец на земле корчился и стонал, ожидая жестокой расправы.

— Скоро все наше будет, земля и воля, луга, пашня, леса и вся барская скотина! — кричал Вася над ним как заклинание. — За кого ты руку поднял, холуй?! Ты поднял руку за эксплуатирующего весь труждающийся народ смердящего гада…

И опять мужики топтать австрийца не дали. Его подняли и посадили на завалинку. Он был жалок, беспомощен и перепуган насмерть.

Вася поглядел в его сторону брезгливо и махнул на него рукой.

— Моя сестра тринадцатилетней девчонкой в барском пруде купалась, так управляющий ее застал и велел полчаса под водой держать, чтобы она запомнила, как барский пруд мутить. Откачали ее, но кликушей она стала на всю жизнь… Вообразите себе, братцы, могу я на барских холуев вполне равнодушно смотреть?!

Он пинком сдвинул австрийца с места. Тот молчаливо потер ушибленное бедро. Митя Костыль, уже вошедший во все интересы мужицкой жизни, загородил австрийца от толпы, сел с ним рядом и сказал:

— У меня брата австрийцы убили. И вот как это случилось. Ушел он в разведку. И вот сижу я у реки, покуриваю. Жду его. Вижу, по реке кто-то пробивается. Темно, я и говорю другу: «Федя! Враг какой-то пробивается, что ли?» Вскочил, черная груда на воде. Я хвать рукой — шерсть вроде. Спичку друг зажег, — я брата Ваньку держу за волосы. Лица нет, какое-то месиво, а одежда его. Ну, вытащили, помолились для приличия, зарыли в землю и пошли…

Все с напряжением молчали. Австриец с мучительным вниманием пробовал разобраться в смысле Митькиной речи.

— А только одно скажу: австрийского солдата тоже надо понять… И они проливали остатную кровь… И они из окопов не вылезали, а спроси его: чего ради, не знает, политически не подкован… Я три года в окопах мок, жил и чах. Теперь вот видите, — скрючившись на костылях и махнув обрубком в лохматом рукаве рубахи перед лицом стоявших, сказал он, — раньше был я, к примеру, столяр. Сижу на первой линии в окопе и думаю: вот, к примеру, против меня сидит австрийский плотник или, может, мужик серый — чужой, и должен я его убить. Должен я его с винтовкой, как зайца, караулить. Помню, только высунул он морду — бац, сразу смазал. Ну, а за какую его провинность, скажите на милость?! Ну за что я его, братцы, ухлопал?

Стояла свинцовая тишина. Австриец пожирал Митю овечьими кроткими умиленными глазами…

— Потом мы с ними уже брататься стали, хотя министры и недовольны. Бывало, как офицеры уйдут, — так мы вылезем из окопов и бежим друг к другу… Они нам сигары, мы им хлеб…

— Я — зольдат, — сказал австриец смело, — я нишево не знайт…

— Понял, — заулыбались бабы. — Жена-то есть ли? Живешь ли с бабой или холостой?

— Холестой… Три года холестой…

Бабы стали гадать…

— Жена есть, но три года он в разлуке.

— Нет у него жены, — определили девки. — Это он от грязи старообразный, а он не брился еще… Парень он…

Он прислушался, вдруг что-то сообразил и торопливо и радостно стал копошиться в зловонном гашнике брюк. Он разорвал заплату и вынул из-под нее в грязной бумажке завернутый портретик. Девки сгрудились, стали разглядывать. Там заснята была девушка в старомодной кофточке с вытаращенными глазами в напряженной позе. Руки ее лежали на коленях. Девки узнали в ней крестьянку, принялись оценивать ее достоинства и красоту лица. И решили, что она невеста. Австриец пояснил, что он обручен с ней, но не венчан…

— Так вот что, — сказала старая девка Фекла, — не видать тебе ее… Выкинь ее из головы… Войне конца-краю нет… Граждане, — сказала она, обращаясь ко всем, — вы его не трогайте… Я беру его в дом…

В то время обычным было делом среди шатающихся по деревням военнопленных застревать у приглянувшихся девок, вдов и солдаток и приживаться навсегда. Этот австриец не совсем понимал свою роль и только виновато улыбался девкам, которые расхваливали хозяйство своей подруги (самое ее хвалить духу не хватило, она была чрезмерно толста, веснушчата и перезрела).

— А ты полно, парень, иди! — они подталкивали австрийца к зардевшейся, как маков цвет, подруге. — Иди, не бойся. Справный ее дом, дом — полная чаша. Целый двор скотины. Доволен будешь. Приживешься и своей австриячки не захочешь…

Девки уже ухватили его за руку и боялись отпустить…

— Натерпелась в одиночестве-то, страсть, — зачастили бабы. — Счастье ей, вековушке, привалило…

Под общее ликование Фекла повела парня к дому, в котором остались только старики, — четверо парней были убиты.

Следует сказать, забегая вперед, что он так и прижился у нее и состарился уже в колхозе, этот австриец. Был он на все руки мастер, развел большую семью и положил основание на селе новой фамилии Австриякиных. А в то время он сыграл определенную и положительную роль в истории борьбы наших мужиков с графом Пашковым. Его переход к нашей девке в дом парализовал волю барских охранников — его товарищей. Они перестали мужиков преследовать, а те перестали их бояться. Наутро всем селом, кроме богатых мужиков, вышли пасти стадо в графские угодья. И пасли до вечера. Это было большим торжеством на селе.

Но торжество было преждевременным. Управляющий имением испросил черкесов у губернатора. Черкесы прискакали на конях, окружили стадо и передали Ерему в руки графского Малюты Скуратова. Управляющий, тот самый, который велел держать Васину сестренку под водой полчаса в назидание прочим смельчакам, был очень изобретателен на наказания. Он сам вышел из батраков, поднялся по лестнице усердного угодничества, унизительной лести и каменного жестокосердия к своим же и, как всегда в таких случаях бывает, добравшись до верха вожделенного благополучия лишь к концу жизни, готов был для его сохранения спускать шкуру с каждого, лишь бы