Через месяц муж зашел проведать сынишку и забрать свои вещи. Среди накиданных до потолка одежды, вещей, книжных залежей в рост человека, мусора и бутылок была протоптана узенькая грязная тропинка: по ней жена и восьмилетний сын пробирались из кухни в комнаты, из ванной в детскую.

Муж, прокляв все на свете, вернулся – до второго суда, который передаст ему сына. Суд состоялся, но оставил сына матери. Она к тому времени закодировалась, съездила к серпуховской «Неупиваемой чаше», горько плакала и клялась пересмотреть свое поведение. На самом деле она продолжала пить тайно, по ночам, каждую ночь.

Весь день Катерина была как сжатая пружина, а ночью распускалась цветами. Уже с обеда она наливалась веселым нетерпением. И чем ближе ночь, тем сильнее ощущалось дыхание Праздника. Она отказывалась от ужина, чтобы ничто не помешало легкому, отзывчивому, нетерпеливо пульсирующему желудку страстно откликнуться, отдаться обжигающим и опьяняющим, как поцелуи, глоткам.

Терпеливо ждала, когда муж заснет. Осторожно выпрастывалась из-под одеяла, из-под мужниной руки. На цыпочках шла в кухню, вынимала из морозилки замаскированную среди рыбы и мяса бутылку. Было лето – резала на дольки помидор, зимой – яблочко, красиво выкладывала дольками на блюдце.

До последнего оттягивала восхитительный момент, искала и устраняла возможный диссонанс, чтобы после уж ничто не отвлекало. Симметрично расставляла табуреты вокруг стола, поправляла штору (и так хорошо, но пусть будет еще лучше). А сама все чаще поглядывала на запотевший, посверкивающий хрустальными гранями в полутьме стакан. И, не выдержав – ой, сладка была мука – решительно и грубо опрокидывала в рот драгоценную голубую льдистую, как растопленный хрусталь, жидкость. И ждала, и ожидания ее редко обманывали.

Она тихо глубоко смеялась, потягивалась как кошечка, кружилась, вальсировала. Потом, запыхавшись, обессилев, садилась на пол, обхватывала лохматую голову – и замирала от жалости. Жалела спящего за стенкой мужа и всех обделенных людей, которым не суждено было испытать тысячной доли того, что испытывала каждую ночь первооткрывательница Катерина.

Однажды в разгар русалочьих танцев в кухне ее грубо ослепил яркий электрический свет. Муж в майке и трусах стоял в дверях и смотрел на пустую бутылку на столе…

Сначала он прятал от нее водку. Потом спасал свои лосьоны для бритья и туалетную воду, но у Катерины на спиртосодержащие жидкости был нюх. Она их находила, куда бы муж ни прятал: в стиральной машине, в детской коляске на лоджии, в вентиляционной трубе.

Стала носить НЗ в сумочке. Однажды, когда была на бирже, бутылка в сумке опрокинулась, вино потекло по ногам. Катерина, расставив ноги, стояла в красной липкой лужице, будто в собственных месячных. И на всё фойе крепко и кисло пахло дешевым вином. На нее смотрели, и проходящая сотрудница брезгливо сказала:

– Хос-споди, какую приходится кормить шваль налогоплательщикам.

Её здесь хорошо знали и предлагали уже только самую грязную работу: чистить кюветы, сметать пыль с дорожных бордюров. Или поднанимала знакомая санитарка из дома престарелых: обмыть покойника, постирать что-то уж совсем загаженное, страшное.

…Потом лишение материнства, «профессия» сборщицы, кличка «Нехочуха», ухаживанья омерзительного Черепицы…

– Сопля ты по жизни, Катерина. Рохля. Пропадешь ведь без меня, – ругалась Тоня. – Ладно, скажу звонарю, пусть тебя поминальной стряпней, яичками прикармливает.

С тех пор Нехочуха, когда совсем мутило от голода – слонялась за церковной оградой. Звонарь – заросший, даже из щек и ушей волосы торчали, в новом мятом, с чужого плеча костюме – выходил и грубо совал сверток с подаяньем.

Покушав здесь же за оградкой, Нехочуха веселела, умывалась, когда и стиралась в речке, и шла на электричку. Дорога вела мимо поселка Новые Тимошки – веселого, богатого, нарядного. Ни одного деревянного дома – все розовые кирпичные или серые каменные.

У самого леса на отшибе на берегу речки стоял домок: чистенький, небольшой, ладный. Вроде ничего особенного, а видно: живой дом, душа в него вложена.

Нехочуха, приметив копошащуюся на участке женщину, остановилась попросить хлебца. Хлеб ей был не нужен: просто знала, что в таких случаях обычно выносят деньги, обувь, совсем еще хорошую одежду, и из еды – мясное, сладкое, печеное.

Женщина сделала плачущее лицо и скрылась в доме. Нехочуха уже порядочно отошла, когда женщина догнала её и неловко сунула в руку свернутую бумажку (пятьдесят рублей!) В следующие разы женщина уже ничего не давала, а ругалась и даже пыталась гнать. Но делала это смущённо, не обидно, не опытно – не похоже на других.

Была эта женщина большая, статная. Сквозь светлые и пышные волосы золотом просвечивало солнце. Голос грудной, сочный, глаза ясные, как у ребенка. Так от нее и веяло свежестью, покоем, женским счастьем. Такой была бы Нехочуха, если бы муж не полюбил другую, если бы не подвернулась с советом подружка, если бы Катерина не выпила первую рюмку. Если бы, если бы…

– Кыш отсюда! Чего потеряла? – тысячу раз пожалела Галя, что в минуту душевной слабости дала грязной попрошайке пятьдесят рублей. И соседки говорили: «Не приваживай, потом не отвяжешься».

– Опять эта ужасная бродяжка, – волновалась Галя за ужином. – Хоть бы вы, тимошкинские мужики, собрались да вытурили, чтобы дорогу сюда забыла. Ходит, высматривает, потом дружков-тюремщиков наведет.

– Гал, ты чего? У нас в каждом коттедже сигнализация, видеонаблюдение, собаки бойцовые. Кого она наведет-то?

– Ну не наведет, так вшей напустит. Это же рассадник заразы. А подохнет под нашим забором, ведь ни милиция, ни «скорая» не приедет. Нам же и придется возиться.

Галя не могла понять невозмутимости Володи. Да что же это такое?! Для того она и бежала из города подальше от грязи, от таких вот… Как Володя не понимает, что бродяжка оскорбляет, оскверняет одним своим видом их поселок?

Бомжиха тащится мимо изящных, увитых плющом и виноградом решетчатых изгородей, мимо играющих на газонах нарядных детей, мимо башенок и цветов, а за ней, точно за гигантским раздавленным слизнем, тянется невидимый след. Ветерок стихает, солнце тускнет, цветы никнут, птички умолкают, а дети бросают играть и с ужасом смотрят вслед ковыляющей грязной опухшей туше.

Любое самое запущенное бездомное животное можно откормить, отмыть, высушить, расчесать – и вот уже это красивая собачка с сияющими глазами или пушистый очаровательный котенок. А этих отмывать бесполезно. Они как комок грязи: сколько ни мой, будет течь грязь, пока комок весь не исчезнет.

Как-то зимой Галю, когда они еще жили в городе, остановила у подъезда дворничиха, чтобы показать сегодняшний улов: полведра шприцев и презервативов. Галя отшатнулась от сунутого, потрясаемого перед ее носом слипшегося резинового мешочка с мороженым мутным содержимым. Теперь, вспоминая страшную бомжиху, Галя знала, из чего они происходят на свет: из такой вот мерзкой мороженой спермы. Потому и называются – отморозки.