но та упорно отказывалась выходить из дома. На протяжении многих лет урожденная Юй если не ела, так спала, под глазами у нее набрякли мешки, завидев домашних, она начинала что-то бубнить, но никто не мог разобрать ее слов. За месяц она лишь дважды выходила из дома – на первое и пятнадцатое числа по лунному календарю, когда отправлялась жечь благовония в храм Бога войны. Каждый раз, когда женщина возвращалась с богомолья, глаза ее лучились живым светом, но не проходило и трех дней, как ее надежды испарялись и взгляд снова мерк.

Из двух их сыновей старшего звали Чжоу Яоцзу, а младшего – Чжоу Яотин. Чжоу Яоцзу вместе со своей женой Юй Цинсю в той лавке, что им передал отец, устроили кондитерскую, торговля у них шла хорошо. У них было двое детей – мальчик и девочка, мальчика звали Сисуй, а девочку Сичжу.

У Сисуя кожа была белая, черты лица правильные, его бабка говорила, что он прирожденный исполнитель оперы. Когда мальчику исполнилось семь лет, бабка отправила его в театральную труппу, сказав, что стоит хорошенько натренировать голос – и тогда уж достаточно выйти на сцену, махнуть рукавом, и ни ветер тебя не сдует, ни дождь не промочит, до конца дней можно не заботиться о пропитании и одежде. Голос у Сисуя был звонкий, и бабка велела ему изучать положительное мужское амплуа. Однако Сисую после поступления в труппу петь разонравилось, а еще более ему опротивела роль положительного героя. Из пяти амплуа – положительного мужского, женщины, военного, старика и шута – ему нравился только шут, ему казалось, что шут, что бы он ни нес – культурные ли речи, боевые ли искусства, – и есть самый интересный персонаж на сцене. Ведь стоило показаться шуту, как в зале заливались смехом, а появление других персонажей, певших так, что пробирало до глубины души, часто вызывало у людей слезы и приводило в грусть.

Чжоу Яоцзу не нравилось, что сыну предстоит обретаться среди мастеров Грушевого сада[25], в его глазах такое пропитание в горло не полезет, но ему не хотелось перечить матушке – оставалось лишь со стороны наблюдать за страданиями сына. Дети, состоявшие в труппе, и питались, и жили прямо в театре, и даже если родной дом находился прямо перед глазами, все равно могли вернуться туда только на новогодние праздники. Едва лишь Чжоу Яоцзу приходило на ум, что сынишке предстоит учиться до выпуска аж шесть лет, как они с женой полночи вздыхали о таком-то несчастье. Однако до возвращения Сисуя домой из театральной труппы прошло всего лишь три года. Это случилось, когда бабушка прознала, что внук сменил амплуа на шута, целые дни тренируется стоять на руках, кувыркаться, принимать позу всадника, читать монологи, при этом в искусстве пения он ничуть не продвинулся. Все это рассердило женщину, и она заявила, что семейство Чжоу – люди благопристойные, появление в семье развеселого шута – сплошной позор, уж лучше внук ничему учиться не будет. Так Сисуй с большой радостью вернулся домой.

На самом деле если бы бабка не разрешила ему вернуться, он все равно сбежал бы из труппы. Обращение наставника с юными учениками было воистину суровым. Кроме обучения театральному дело им еще приходилось терпеть понукания учителя: прикажет помассировать ему спину – приходилось массировать спину, велит помыть ему ноги – приходилось мыть ноги, иногда даже заставлял чесать ему, где зудело, или нагревать опиум для курения. Страшнее всего было, когда наставник харкал, ведь плевок надо было поймать ладонью; он говорил, что так тренирует их зрительную реакцию и ловкость движений. Если ученик не словил плевок, то ему на макушку водружали наполненный просом медный треножник-курильницу и заставляли два часа стоять навытяжку. А тому, кто рассыпал просо или ронял курильницу, не избежать было угощения кожаной плеткой.

Когда Сисуй вырвался из труппы, однолетки не осмеливались с ним играть, боясь его рассердить, ведь, поднаторев в боевых искусствах, он мог одним приемом лишить их жизни. По той же причине Сисуй казался более одиноким, чем другие дети. Чжоу Яоцзу отправил его в школу, но мальчик проучился там только неделю и более не соглашался продолжать. От иероглифов, говорил он, у него не только на сердце тоска, но и глаза болят, а еще появляется охота разнести все вокруг. В общем, как сорвавшийся с привязи одичавший жеребец, Сисуй целыми днями до одури носился по улицам. Он был не робкого десятка и никуда не боялся соваться. Поселок Сыцзяцзы, район Тридцати шести бараков, поселок при винокурне Тяней, районы Сянфан и Чжэнъянхэ – он исходил все эти места вокруг Фуцзядяня. Хотя Чжоу Яоцзу давал сыну деньги на мелкие расходы, тот их никогда не тратил. У него имелся талант зарабатывать на пропитание – когда подходило время поесть, заходил в какую-нибудь харчевню, помогал хозяевам подносить чай, таскать воду, подметать пол – и таким образом не оставался голодным. Иногда он не ночевал дома, но домашние не переживали, они знали, что мальчишка на каком-нибудь постоялом дворе получил еду и постель за растопку канов или кормление лошадей.

Видя, как Сисуй с каждым днем мужает, но при этом не преуспел в каком-то деле, Юй Цинсю хмурила брови всякий раз, когда сын попадался ей на глаза. Как говорится, воспитание сына – дело отца, поэтому она взмолилась к Чжоу Яоцзу: мол, Сисуй скоро вырастет, а ничему не выучился, чем он будет зарабатывать себе на жизнь? Она попросила мужа построже относиться к сыну, иначе мальчишка пропадет.

Чжоу Яоцзу не то чтобы не хотел воспитывать, у него просто не получалось. Он собрался было определить сына в ученики к старому лекарю, чтобы он освоил иглоукалывание и прижигания, но Сисуй заявил, что заболевшего человека и без того жалко, а если в него еще серебряные иглы воткнуть, то душе станет совсем тошно, такому дурному ремеслу он учиться не может. Хотел отец отправить его учиться на брадобрея, так сын со смешком отказался: мол, растительность у мужиков на лице – та же трава, если надо ее убрать, то достаточно привести коров да овец. Чжоу Яоцзу ничего не мог с ним поделать, пришлось пустить воспитание сына на самотек.

Проболтавшись абы как до четырнадцати лет, Сисуй наконец нашел себе занятие – стал продавать газеты. Он обнаружил, что русские очень любят читать прессу. Хотя для него газеты на русском языке были столь же непонятны, как небесные письмена, но коли на них можно было заработать, то остальное его не волновало. Голова у парня работала что надо, наряду с прессой он принялся торговать семечками и сигаретами. У него через плечи были крест-накрест перекинуты две здоровенные холщовые сумки, из левой торчали газеты «Листок ежедневных телеграмм и объявлений», «Харбинские вести», «Харбинские ведомости», «Новая жизнь» и прочие, а в правой сумке лежали пахучие жареные семечки и сигареты «Лопато», прозванные «беленькими». Русские называли семечки «семека», а курево – «сихаледа». Продавая газеты, Сисуй не забывал выкрикивать: «Семека… сихаледа…» Парнишка имел тонкие черты лица, вызывал симпатию, при этом отличался радушием, у него под рукой всегда имелись спички – кто купит у него сигареты, тому он чиркнет спичкой и поможет закурить, что очень нравилось покупателям.

Сисуй, как и Ван Чуньшэнь, относился к числу тех фуцзядяньцев, что каждый день бывали на Пристани и в Новом городе. Различало же их то, что Ван Чуньшэнь уходил из дома поздно и возвращался поздно, а Сисуй, поскольку с утра нужно было идти в типографию за газетами, уходил рано, но и возвращался пораньше. Все деньги, что зарабатывал Сисуй, будь то бумажные или медные, он всегда запихивал в подушку, говоря, что так к нему ночью приходят сны о богатстве. Шло время, и подушка стала что тугой барабан. Единственной радостью в жизни его бабушки было стучать по внуковой подушке и растроганно приговаривать: «Ну теперь-то на жену хватит». Хотя дед и бабка успокоились в отношении внука, но вот его родителям