ковали, а потом он остывал сам по себе. Никакой тебе нормализации, закалки в масле или воде, отпуска потом, чтоб хрупкость снять. Я глянул на горн неподалеку. Кузьмич как раз куда-то отошел. Рискнуть? Или огребу по полной?

Быстро подошел к горну. Жар в лицо ударил. Щипцами выхватил уголек потлеющий, покрупнее. Вернулся к точилу. Митька с Васькой лениво крутили камень, ноль внимания на меня. Я зажал зубило в кулаке, чтоб не видно было, и осторожно поднес рабочую кромку к этому угольку. Не в огонь, нет — спалят сразу, да и металл пережгу. А именно к угольку, чтоб кромка медленно, ровно нагрелась до нужного цвета побежалости. Я эти цвета наизусть помню — соломенный, фиолетовый, синий… Мне нужен был переход к светло-соломенному — это самое то для простой углеродки, чтоб твердость получить, но не переборщить с хрупкостью. Поймал момент, когда кромка нужный оттенок взяла, и быстро сунул зубило в бочку с водой. Пш-ш-ш — короткое шипение, и всё. Закалка. Примитив, конечно, но всяко лучше, чем ничего. Теперь отпуск нужен. Снова к горну, теперь нагреть зубило чуть поодаль от жара, до легкого фиолетового цвета, и дать остыть на воздухе.

Вся операция заняла не больше минуты. Я действовал быстро, стараясь, чтоб никто ничего не заметил — типа, уронил, поднял, руки погрел замерзшие у горна. Вернулся к точилу и быстро разделался с остальными зубилами, точил их уже обычно, без фокусов. Собрал всё в кучу, отнес Кузьмичу.

— Готово, мастер.

Он мельком глянул, хмыкнул и снова за работу взялся. Я аж дышать перестал. Заметит? Не заметит? А если заметит — что скажет?

Прошел час, другой. Кузьмич работал, менял зубила одно за другим. Я старался держаться рядом, наблюдал. Вот он взял обычное, постучал немного, отбросил — затупилось. Взял другое — та же фигня. Потом рука нащупала то самое, «моё», улучшенное. Он примерился, ударил молотом. Зубило легко вошло в металл. Еще удар, еще. Кузьмич работал им явно дольше, чем остальными. Потом остановился, посмотрел на кромку. Пальцем потрогал. Снова посмотрел. Нахмурился. Взял другое зубило, попробовал — то сразу смялось. Он опять схватил «моё», еще постучал. Оно держало заточку заметно лучше других. Кузьмич снова осмотрел его, повертел в руках, пожал плечами и продолжил работу, но уже как-то задумчиво. Он явно не понял, в чем прикол, но разницу почувствовал. Хмурился, что-то бурчал себе под нос, но промолчал.

Я мысленно выдохнул. Фух… Первый шаг сделан. Тихо, незаметно. Результат есть. Главное — не торопиться, не высовываться. Пусть думает, что просто повезло с этим зубилом. А я… я подожду следующего шанса.

Дни потекли своей серой чередой, похожие один на другой, как эти бракованные ядра, что вечно выкатывались из литейки. Я всё так же вкалывал у горна, таскал уголь, качал меха и потихоньку учился махать молотом под присмотром Кузьмича. Подзатыльников стало поменьше, но легче от этого не было ни хрена. Тело, хоть и привыкало помаленьку к нагрузкам, всё равно оставалось дохлым, слабым. Чуть что не так — Митька толкнет, мастер пинка даст, рявкнет зло — и я снова чувствую себя тем самым забитым Петрухой, который и пикнуть в ответ не может.

Тот раз, когда я огрызнулся на старших пацанов и даже как-то отбился от одного, — это чисто случайно вышло, они просто опешили от такой наглости. Повторись такое — меня бы просто в грязь втоптали, и всё. Сила. Вот чего мне до зарезу не хватало. Сила и выносливость. Без этого все мои инженерные мозги — просто пшик. Здесь, в этом мире, прав тот, кто сильнее. Кто может пахать дольше, таскать больше, а если прижмет — и в рыло съездить так, чтоб больше не лезли.

Эта мысль дошла не сразу, но когда дошла — засела крепко. Пока я слабак — я никто. Ноль без палочки, червяк, которого можно раздавить и не заметить. Значит, надо становиться сильнее. Любой ценой. Мозги пригодятся потом, когда я смогу хотя бы на ногах твердо стоять и не шарахаться от каждого крика. А сейчас — нужно тело. Крепкое, выносливое тело.

Но как? Где время взять, место найти? В казарме на тебя пялятся десятки глаз, там чихнуть незаметно нельзя. Днем — пашешь до потери пульса, какие уж тут упражнения. Остается только ночь или самое раннее утро, до гудка. И места нужны укромные, куда народ редко суется.

Я начал присматриваться. За бараком был пустырь, заваленный всяким дерьмом — битый кирпич, доски гнилые, бочки старые. Дальше — забор, а за ним то ли лес начинается, то ли овраг какой-то заросший. Еще был задний двор цеха, куда брак и отходы литья сваливали. Ночью там темно и тихо, только крысы шастают.

Решил начать с самого простого. Ночью, когда барак затихал и начинался дружный храп измученных пацанов, я тихонько, как мышь, выскальзывал на улицу. Луна тут светит редко, чаще тучи висят, темень — хоть глаз выколи. Нащупал место поровнее на пустыре и попробовал отжиматься. Зрелище было жалкое, конечно. Руки подгибаются, всё тело трясется, раз пять-шесть отжался — и всё, падаю, дышу как загнанная собака. Мышцы горят огнем, они к такому вообще не привыкли. Но я заставлял себя — снова и снова. Подход, еще подход. Пока силы совсем не кончатся.

Потом — подтягивания. Перекладину нормальную хрен найдешь. Приметил сук толстый на дереве у забора, но лезть туда ночью — стремно, могли с будки караульной заметить, она у ворот стояла. Нашел во дворе цеха балки какие-то, штабелем сложенные. Подтянуться — вообще никак, руки просто не держат. Висел на них, как мешок с дерьмом, пытался хоть на пару сантиметров себя поднять. Бесполезно. Тогда я просто висел, сколько мог, чувствовал, как мышцы спины и плеч тянутся.

Поднятие тяжестей. Этого «добра» тут навалом. Куски бракованных отливок, обломки железа, камни здоровые. Находил то, что мог хотя бы от земли оторвать, и таскал с места на место. Приседал с камнем на плечах, пока ноги дрожать не начинали. Старался делать всё в самых темных углах, вертел башкой постоянно — не видит ли кто.

Что подумают, если увидят? Что Петруха-остолоп с катушек съехал? Или, еще хуже, заподозрят что-то? Зачем это ему? Силу копит? Против кого? Могли мастеру стукануть, а Кузьмич шутить не станет — выпорет так, что неделю пластом лежать будешь. Поэтому — тишина, темнота, максимальная осторожность. Каждый шорох — замираю, прислушиваюсь.

Это была пытка. Тело болело уже не