только от работы, но и от этих ночных тренировок. Спать получалось урывками. Но я уперся и продолжал. День за днем, ночь за ночью. Заставлял себя через «не могу», через боль, через дикую усталость. Вспоминал армейскую муштру, вспоминал, как батя говорил: «Главное — система и упорство». Пусть по чуть-чуть, по капле, но надо двигаться. А самое главное, нужно больше есть, чтобы растить мышцы, чтобы организму было откуда брать ресурсы на раскачку тела. Вопрос пропитания нужно было решать.

Прогресс был мизерный, почти незаметный. Может, я отжимался уже не шесть раз, а семь. Может, камень, который неделю назад казался неподъемным, теперь получалось оторвать от земли.

Глава 3

Работа шла своим чередом, а вместе с ней и мои ночные «тренировки». Тело со скрипом, но понемногу набирало силу. Я уже мог без надрыва таскать эти долбаные корзины с углем, да и молот в руках не казался таким уж неподъемным куском железа. Стал замечать, что и спина к вечеру ноет меньше, да и дышать под ударами молота стало полегче. Конечно, до Митьки или даже Васьки мне было как до Китая в известной позе, но я уже не был тем заморышем Петрухой, которого можно было с ног сбить одним плевком. Это давало какую-то микроскопическую уверенность, хотя я всё так же старался не отсвечивать и держался в тени.

Но шила в мешке не утаишь, как говорится. Моя подросшая выносливость и, видимо, что-то во взгляде поменялось — это не осталось незамеченным. Особенно бесило это Митьку. Он привык тут быть первым парнем на деревне (после мастеров, конечно), типа негласного «деда», командовать мелкими, лучший кусок хлеба отбирать, на самую грязную работу посылать. А тут я, вчерашний замухрышка, уже не прогибался под его вопли так рабски, как раньше, да и смотрел иногда прямо, без того дикого страха в глазах. Видно, это его и коробило.

Дело было под вечер, уже после смены. Мы все толкались во дворе завода, ждали ужина — этой вечной баланды из какой-то мути да куска хлеба. Я отошел в сторонку, прислонился к холодной стене, пытался хотя бы пару минут перевести дух. Тут-то меня и накрыл Митька со своей шоблой — еще два таких же баклана, Гришка и Федька, которые вечно вокруг него терлись.

— Ишь ты, Петруха-барин, прохлаждаются! — заявил Митька со своей обычной издевкой, подходя в упор. Несло от него потом и сивухой — видать, уже успел где-то горло промочить после работы. — А ну, дай-ка сюда свой пай хлеба, нам с ребятами подкрепиться надоть. А ты обойдешься, худой, тебе много жрать вредно.

Он протянул свою лапу к моей краюхе, которую я за пазухой держал. Раньше бы я отдал молча, еще и съежился бы весь, как побитая собака. Но сегодня внутри щелкнуло. То ли усталость достала, то ли злость на эту вечную несправедливость, то ли та мизерная сила, которую я накопил за эти недели ночных бдений, сама наружу полезла.

— Отвали, Митька, — сказал я, отводя его руку. — Свое жри.

Митька аж опешил на секунду от такой наглости. Гришка с Федькой тоже удивленно переглянулись.

— Ты чего, окаянный? Вздумал перечить? — зарычал Митька. — Совсем с глузду съехал, щенок? А ну, отдай, по-хорошему!

Он снова на меня полез, теперь уже явно не за хлебом, а с явным намерением «проучить». Я отступил на шаг. Толпа пацанов вокруг нас тут же рассосалась, образуя круг — ждали зрелища, привычного избиения. В глазах у многих было злорадство, у кого-то — пофигизм, и только у единиц — что-то вроде сочувствия. Помощи ждать было неоткуда, это ясно.

— Не тронь меня, — повторил я, вставая в подобие защитной стойки, которую ночами отрабатывал. Получалось коряво, честно говоря.

— Ах ты ж!.. Да я тебя!.. — Митька с ревом кинулся на меня, замахиваясь кулачищем. Он был выше, тяжелее, руки длиннее. Обычная драка — и мне хана. Но я и не собирался драться «по-ихнему».

Когда его кулак летел мне в лицо, я не стал уворачиваться или ставить блок. Резко шагнул вперед, навстречу, одновременно выкидывая свою руку. Но не кулаком. Пальцами. Сложенными так, как на армейской рукопашке учили, точно в цель — в солнечное сплетение. Удар вышел несильный — откуда у меня силища? — зато резкий и точный, прямо в нервный узел.

Митька коротко охнул, согнулся пополам, воздух кончился. Глаза вылезли из орбит от боли и удушья — такого он точно не ждал. Он думал, я буду закрываться, реветь, убегать — но не такого короткого, злого тычка под дых. Пока он так стоял, раком, хватая ртом воздух, я не тормозил. Шаг в сторону — короткий, хлесткий удар ребром ладони по шее, туда, где сонную артерию нащупать можно. Не вырубить, конечно, но чтоб в глазах потемнело и ноги подкосились — хватило.

Митька мешком свалился на землю, хватаясь за живот и мотая головешкой. Гришка и Федька застыли с открытыми ртами. Такого поворота они явно не ожидали. Их крутой вожак, который секунду назад собирался меня в порошок стереть, теперь сидел на земле и подняться не мог. Остальные пацаны тоже притихли, в глазах у них было чистое изумление, а у некоторых — даже какой-то страх.

Я стоял над поверженным Митькой и тяжело дышал. Адреналин по крови гулял, руки чуть подрагивали. Посмотрел на Гришку, потом на Федьку.

— Еще желающие есть? — спросил я.

Гришка и Федька переглянулись и попятились. Нападать вдвоем на того, кто только что так быстро и непонятно как уделал их главного, они явно не горели желанием. Да и остальные зрители не спешили вписываться.

Я наклонился, поднял свою краюху, отряхнул с нее пыль. Потом глянул на Митьку, который всё так же сидел на земле и злобно, испуганно смотрел на меня снизу вверх.

— Мое не трогай. И ко мне не лезь. Понял?

Он промолчал, только зыркнул исподлобья. Я выпрямился и, стараясь не показывать, что у меня у самого ноги как ватные от напряжения, медленно пошел из этого круга к своему бараку. Никто не дернулся меня остановить. В спину неслось удивленное шушуканье. Кажется, этот вечер они запомнят. И я тоже. Я впервые дал сдачи. И не просто сдачи — я показал зубы. Пусть пока молочные, зато острые.

После той разборки с Митькой жизнь и правда стала чуть