Просыпаясь утром, я говорю себе: «Ладно, Натали, у тебя есть время до десяти часов, чтобы заниматься чем угодно. Но в десять ты должна взять в руки ручку». То есть я оставляю себе какое-то пространство, но устанавливаю четкие рамки.

Я просыпаюсь утром и сразу, не думая, не умываясь, ни с кем не разговаривая, иду прямо к столу и начинаю писать.

На протяжении двух последних месяцев я веду занятия весь день напролет пять дней в неделю. Я прихожу домой очень уставшая, и мне совершенно не хочется писать. В трех кварталах от моего дома есть замечательная кондитерская, где продают лучшие в мире домашние пирожные с шоколадной крошкой по тридцать центов. А кроме того, там можно сесть за столик и писать сколько угодно. Примерно через час после того, как я возвращаюсь с работы, я говорю себе: «Ладно, Натали, если ты пойдешь в "Круассан Экспресс" и будешь писать там час, то сможешь съесть два пирожных». Обычно я выбегаю из дома уже через пятнадцать минут, так как шоколад для меня – один из самых мощных стимулов. Есть, правда, одна проблема: по пятницам мне приходилось мужественно съедать четыре пирожных вместо двух, но я была готова на все, чтобы писать. Обычно, если я уже втянулась, мне не нужно никакого дополнительного стимула: писать – само по себе высокая награда.

Я стараюсь заполнять по тетради в месяц. У меня нет никаких требований к качеству – только к количеству: целую тетрадь, и при этом неважно, какую ерунду я там напишу. Если уже настало 25-е число, а у меня написано только пять страниц и осталось еще 75, которые я должна заполнить до конца месяца, – значит, за оставшиеся пять дней мне предстоит написать очень много.

Вы можете использовать любые безобидные уловки. Главное – не попадать в бесконечный круговорот вины, избегания и принуждения. Когда приходит время писать – пишите.

В ходе писательской практики очень важно разделять творца и редактора, или внутреннего цензора, чтобы у творца была возможность свободно дышать, исследовать и самовыражаться. Если редактор совсем вас допек и вам тяжело отделить его от своего творческого голоса, сядьте и запишите то, что он говорит, – дайте ему возможность высказаться. «Ты болван! Кто тебе сказал, что ты вообще можешь писать? Я ненавижу то, что ты делаешь! Это мусор, мне за тебя стыдно, тебе нечего сказать! Кроме того, ты лепишь орфографические ошибки…» Знакомо, да?

Чем ближе вы познакомитесь со своим внутренним редактором, тем проще вам будет его игнорировать. Через некоторое время его голос, словно бормотание пьяного бродяги, станет для вас не более чем фоновым шумом. Не надо подпитывать его, прислушиваясь к его пустым словам. Если он говорит: «Ты скучный», – а вы прислушиваетесь к этому и прекращаете писать, значит, вы демонстрируете уважение к своему редактору и укрепляете его власть. Он-то прекрасно знает, что слово «скучный» заставляет вас цепенеть, так что оно будет очень часто звучать у вас в ушах, когда вы пишете. Но пусть оно станет для вас чем-то далеким, вроде хлопанья чистого белья на ветру, которое доносится откуда-то с улицы. В конце концов белье высохнет – и кто-нибудь его снимет. А вы тем временем будете спокойно продолжать писать.

Я вхожу в класс в школе города Элктон, штат Миннесота. Сейчас начало апреля, и поля вокруг школы мокрые, еще не распаханные и не засеянные. Небо темно-серое. Узнав, что одно из словарных слов, которые должны запомнить ученики, – это слово «раввин», я говорю двадцати пяти восьмиклассникам, сидящим передо мной, что я еврейка. Никто из них до этого не встречал еврея. Я понимаю, что все, что я буду делать на протяжении следующего часа, свяжется в их сознании с евреями. Я вошла в класс, жуя яблоко, – значит, теперь все евреи едят яблоки. Я сказала им, что никогда не жила в маленьком городе, – значит, евреи не живут в сельской местности. Один из учеников спрашивает меня, знаю ли я кого-нибудь, кто был в концлагере, – и мы говорим о немцах; оказывается, у многих здесь есть немецкие предки.

Эти дети принимают меня очень тепло, я вижу в них прекрасную глубину тонких и уязвимых чувств. Они знают, из какого колодца вода, которую они пьют, знают, что кошка, которая убежала два года назад, уже не вернется, знают, как развеваются волосы, касаясь кожи, когда бежишь со всех ног. Им не нужно объяснять никакие правила поэзии: они уже живут в ней. Они на короткой ноге со всеми окружающими вещами. Поэтому я просто спрашиваю их: «Откуда вы, кто вы, что вы собой представляете?» Я рассказываю им, что приехала из города, но знаю эти поля. Когда пишешь, можешь узнать все. Ты можешь быть здесь, но знать улицы Нью-Йорка. В тебе могут жить части других существ: «Я – крыло ворона, который улетел и никогда не вернется».

Это – один из способов рождения текста. Когда я вошла в класс, у меня не было никакого плана занятия. Я просто старалась быть настоящей, открытой и не бояться – а ситуация сама дала мне план и тему. Я знаю, что так происходит везде, где бы я ни оказалась. Главное – чтобы сердце оставалось открытым. Когда я шла на урок в городскую школу на Манхэттене, я заранее запаслась разнообразными готовыми упражнениями, потому что испытывала гораздо больше страха. Я выросла в Нью-Йорке и наслушалась там всяких историй. И это пошло во вред всем, в первую очередь мне самой. Когда я напугана, мои тексты оказываются искореженными, они не соответствуют истине. «Но здесь же действительно есть чего бояться!» Нет, все дело в предубеждениях.

Сразу по окончании колледжа в 1970 году я работала замещающим учителем в системе общественных школ Детройта. Это было вскоре после расовых бунтов, и я остро чувствовала волны «черной энергии», исходящей от учеников. Я была наивной девочкой, только что переехавшей в Детройт. Все для меня было новым, я была всему открыта. Помню, как однажды меня пригласили замещать учительницу английского языка и литературы в старшей школе, где учились только черные ребята. «Прекрасно», – подумала я. Английский был в колледже моей специализацией. Я взяла свой потрепанный экземпляр «Нортоновской антологии английской литературы» и поехала на урок. Одиннадцатиклассники зашли в класс со звонком: «О, а это еще что за девица?» Было очевидно, что они не намерены послушно сидеть за партами, но мне было плевать. Это был урок английской литературы, которую я обожала. «Я хочу поделиться с вами стихами, которые очень люблю». Я прочла им мое любимое – «Могущество творца» Джерарда Мэнли Хопкинса, которое я часто читала вслух в колледже, смущая своих соседок по общежитию. И здесь, в детройтской школе, я читала эти стихи с той же страстью. Когда я закончила, в классе царила абсолютная тишина. Потом один из учеников взял со стола книгу стихов Лэнгстона Хьюза и швырнул мне со словами: «Почитайте-ка вот это». И все пятьдесят минут урока мы читали вслух черных поэтов, которых хотели услышать эти ребята.

Когда писатель пишет, он должен к любой теме каждый раз подходить, как будто впервые. В Элктоне одна учительница отозвала меня в сторонку и сказала, показывая на пол: «Взгляните под парты. Там грязь с их ботинок. Это хороший знак. Значит, наступает весна». И я смотрела на эту грязь во все глаза, действительно впервые ее увидев.