взмахивать руками, как будто слова у неё закончились.

Смыковская почувствовала пронзительный холод в ногах.

– Что?

– Митенька, Митенька, – повторяла глупая няня.

– Что с ним, ну же, успокойся и скажи мне, наконец, что с ним?

– Митенька говорит, что Мишенька проглотил пуговицу со своего пиджачка! Не углядела я, барыня! – и няня уронила руки на свою пышную юбку.

– Вот наказание! – воскликнула Смыковская, – скорее же к нему, скорее!

Филарет Львович и Анна Антоновна остались в библиотеке одни.

– И я также, пожалуй, пойду, разрешите откланяться, – проговорил сбивчиво учитель, избегая при этом смотреть в сторону своей ученицы.

– Как? Вы уходите? Прошу Вас задержитесь. Я надеялась… Я хотела бы…

– Нет, нет, Анна Антоновна, прошу меня извинить, я должен отписать письмо моей матушке, прочесть Ваш завтрашний урок и подготовиться к нему.

– А ужин? Вы спуститесь к ужину? – теряя последнюю надежду, спросила барышня, и глаза её всё более гасли.

– Благодарю, но вынужден отказаться, – твёрдо стоял на своём Филарет Львович, – я признаться отрицаю, всякие приёмы пищи в позднее время, а сегодня даже больше, чем когда-либо.

– Отчего же сегодня более?

– Папенька Ваш изволит задерживаться, и я полагаю, что к ужину сегодня приступят не ранее одиннадцати часов, – пояснил молодой человек, – Впрочем я так же не уверен, что ужин сегодня состоится вообще хоть для кого-нибудь в этом доме, оттого что ещё не ясно, что станет с Вашим младшим братом. А потому, до завтра, Анна Антоновна. Желаю здравствовать.

Спешно достигнув дверей, Филарет Львович исчез.

Анна Антоновна отбросила в сторону кружево, уже изрядно мятое, за то время пока она нервно перебирала и сжимала его в своих руках. Затем вздохнула огорченно, достала из рукава шелковый платочек и промокнула им свои увлажнившиеся синие глаза.

– Не замечает… Совсем не замечает меня… – грустно приговаривала она.

Минуло ещё около получаса или чуть более, и когда Анфиса Афанасьевна спускалась по лестнице вниз, возвращаясь из детской, первой к ней подошла Полина Евсеевна.

– Что же Мишенька? Анфиса, не нужно ли послать за врачом?

– Это всё вздор! Пустое, Поля, не нужно, не нужно врача, – устало ответила Смыковская.

– Мне всё же кажется, что это очень серьёзно, – взволнованно добавила Полина Евсеевна, – возможно, ты напрасно не принимаешь во внимание всю тяжесть положения, ведь это пуговица…

– Он не глотал пуговиц, – прервала её Анфиса Афанасьевна.

– Нет, не глотал. Он негодяй, только оторвал её и спрятал в кармашек незаметно. И ведь смотри-ка, совсем ещё мал, а уже лжёт. Верно станет карточным шулером, когда вырастет.

С этими словами, Анфиса Афанасьевна взяла со столика узкий графин и рюмку на низкой ножке. Налила себе немного коньяка и выпила, закрыв глаза.

– Не представляешь Поля, как устаю я от всего этого… Кажется иногда, что разделась бы, сняла с себя всё, и вышла за порог, и что бы никогда не вспоминать ни о ком, кто в этом доме, – она замолчала, затем открыла глаза, и словно провела черту под словами своими, – Невозможно…

Ореховые часы в гостиной, дождавшись когда позолоченные стрелки достигнут цифры одиннадцать, пробили снова. А те, что были в библиотеке, отозвались. И по дому пронеслось будто эхо этого боя.

Полина Евсеевна подошла к окну.

– Что то тревожно мне Анфиса… Душа мается, места не найдёт, – сказала она, вглядываясь сквозь стекло в темноту пустых улиц.

– Ты о чём, голубушка? – не поняла Смыковская, поправляя у зеркала, чуть растрепавшуюся причёску.

– Антона Андреевича всё нет. Не случилось бы с ним чего.

– Ты слишком мнительна Поля, тебе нужно попросить доктора прописать тебе успокаивающие порошки. Он задержался верно, на заводе. Нынче у него столько дел, скоро не управишься.

За окном подул резкий ветер и несколько липовых веток, задели по стеклу, издавая неприятный скрипящий звук.

– Слышишь? – испуганно спросила Полина Евсеевна, – будто застонал кто-то.

– Да что же это с тобой сегодня? – раздраженно отмахнулась от неё Анфиса Афанасьевна, – мерещатся тебе всякие страхи. Лучше ступай, в самом деле, погляди как там твой супруг, скажи ему, что скоро будем ужинать.

– Я уж была у него. Он нетрезв, впрочем, как и всегда. Заснул. И храпит так, что сотрясаются, кажется и потолок, и стены. Я скажу тебе прямо, не верю больше, что когда-нибудь это переменится. Из одного дня в другой он пьян, неопрятен, не способен ни говорить, ни размышлять ясно.

В гостиной появилась Катя, аккуратная, в белом, накрахмаленном переднике.

– Что же барыня, – спросила она, обращаясь к Анфисе Афанасьевне, – подавать ли ужин?

– Подождём ещё немного, – ответила Смыковская, – вот явится Антон Андреевич, тогда и станешь подавать. А пока ступай, прибери в моей спальне. Я после сама позову тебя.

Выслушав со вниманием распоряжения хозяйки своей, Катя затем и удалилась, передвигаясь неторопливо и важно, как большая птица.

Анфиса Афанасьевна уселась на диван.

– Присядь со мной Поля, – сказала она, и дождавшись, когда Полина Евсеевна устроиться рядом, обратила к ней свой пристальный взгляд.

– Я давно уж спросить тебя хотела, отчего это ты всех в доме попросту зовёшь, и только Антошу моего, величаешь всегда с отчеством, и чувствуя я, что почтения у тебя к нему больше, чем к другим, а ведь он старше тебя, всего только на пять лет.

Менее всего ожидая сейчас вопроса такого, Полина Евсеевна не сразу смогла ответить ей.

– Дело и вовсе, Анфиса не в возрасте, – постаралась объяснить она, – Антон Андреевич личность. И мне нечего будет добавить тут ещё…

– А я, по-твоему значит, не представляю из себя личности? Нет уж ты изволь тогда и ко мне обращаться с почтением, – обиженно произнесла Смыковская, отворачиваясь в противоположную от Полины Евсеевны, сторону.

– Ты другое, ты для меня словно сестра родная.

– Пусть и так, ну а супруг твой? Что же и он никакого уважения не стоит?

– В Андрее Андреевиче ничего от личности нет. И мне о том давно известно.

– Так ты не любишь его совсем? – удивилась Смыковская, заглядывая в лицо Полине Евсеевне, словно пытаясь отыскать там самую правду, – Ну уж, душенька, не ожидала я от тебя!

– Я что-то испытываю к нему, – старалась рассуждать Полина Евсеевна, – Но вот что? Любовь… Нет, нет, без сомнения то, что я ещё чувствую, любовью назвать нельзя. Может быть терпением, состраданием, не знаю, впрочем, чем ещё… Он болен, неизлечимо… Не проживая в трезвом сознании ни дня, ни часа, он беспричинно убивает себя, и я не нашла ничего другого, как только гибнуть вместе с ним. Покорно. Молчаливо. И верно так же беспричинно. Сама не представляю для чего.

Полина Евсеевна стала печальной, мрачной, и лицо её переменилось