Первым делом она позавтракала в кафе. Выбрала симпатичное заведение с летней верандой и клетчатыми скатерками. Листая меню, она чувствовала себя немного скованной – ох, ну и цены же в этой Москве! Одна чашечка кофе стоит сто рублей, можно подумать, что они золотом кофейные зернышки опыляют! Настя решила не жадничать, заказала кофе, апельсиновый сок, блинчики с черникой. Блинчики разочаровали – сама она приготовила бы в миллион раз вкуснее.

Не доев, она покинула кафе. Ее ждала Москва – незнакомый, пахнущий бензином и адреналином город! Она бродила по улицам как опьяненная. Она точно не знала, что ей делать, куда пойти.

В одном из магазинов на Тверской она купила красивое нижнее белье. Зачем ей понадобилось белье, она и сама не знала. У Насти не было ни одежды, которая была бы достойна скрывать под собою это кружевное великолепие, ни любовника, который смог бы оценить, как красиво оно сидит на ее крепко сбитом теле. Но она просто не смогла удержаться – кружево было таким нежным, так ласкало пальцы, словно принадлежало другому миру, миру, в который таким, как Настя Прялкина, путь заказан.

Настя Прялкина находилась как раз в том возрасте, когда истово жаждут любви, когда влюбиться можно из-за случайно пойманного взгляда, неосторожного прикосновения, из-за того, что стекла очков трогательно увеличивают его глаза, а бородка клинышком придает его лицу модный оттенок мачизма. Врожденные мечтательность и рассеянность сочетались в ней с четким осознанием отсутствия объекта – ей не на кого, решительно не на кого было направить этот с каждым днем крепнущий луч.

Пару лет назад она компенсировала одиночество воображаемыми романами, которые продумывала в мельчайших подробностях. Как правило, в роли второй половины оказывались Леонардо Ди Каприо (не сладкий ангел из Титаника, а повзрослевший Лео, с морщинками у глаз и хмурой тенью между бровей, но сохранивший юную ясность взгляда), или Эдвард Нортон, или – редко, но куда уж без него – Джордж Клуни. Но иногда их место занимал некий воображаемый брюнет – она никогда не могла представить его лицо во всех подробностях, но знала точно, что у него тонкие усики, ямочки на щеках (не имеющие ничего общего с женоподобностью и инфантильностью и никак не противоречащие его самцовой природе) и татуированный орнамент на мускулистом плече. Эзотерик сказал бы, что Настя одолеваема инкубами – пелена придуманной любви мешала ей увидеть реальную жизнь во всех красках. Иногда она словно спала на ходу: гуляя по набережной, она видела перед собою не спокойную темную Волгу, не бугристый, в трещинках асфальт, а совсем другой город – чистый, светлый и шумный, и себя, точно так же бредущую по незнакомой улице и вдруг спотыкающуюся о ЕГО пристальный взгляд. Дальше – самое интересное: придумать его первую фразу и свою реакцию. Первое свидание. Некие препятствия – какой воображаемый роман без пенелопокрузистой соперницы, которая останется ни с чем. И секс – про секс Настя думала, лежа на своей тесной кровати, запустив руки под пропахшее дымом одеяло, под ветхую, еще матери принадлежавшую ночнушку.

Настя взрослела, и реальные гормональные цунами войной шли на придуманную устаканенность. Лео мог бы стать приятным дополнением к настоящему роману, но никак не его заменителем.

Насте Прялкиной до дрожи в коленках хотелось любви.

Спонтанному чувству, о котором она мечтала столько лет, взяться было неоткуда – в их городе было мало чужаков, всех потенциальных mon amour она знала с детства, и все они, мягко говоря, до ее воображаемых идеалов не дотягивали. Что же это получается – после пахнущих мускусом и морем объятий Клуни снизойти до прыщеватого Ванька, главное мужское достоинство которого – стрекочущий мопед, роковая скорбь – фурункул на правой ягодице, а заветные мечты – как следует бухнуть на майских и при этом не заблевать весь дом?!

Настя наблюдала за подругами. Они считали себя – счастливыми женщинами, а ее – чудачкой не от мира сего.

Одна из них – самая, по общепринятым меркам, счастливица – встречалась с сорокалетним Азатом, хозяином единственного в городе ювелирного магазина. Иногда он запускал руку в карман синтетических костюмных брюк и доставал очередную побрякушку – золотой якорек с крошечным сапфиром, колечко, цепочку, старомодные серьги-листики. Ценников Азат никогда не срезал – пусть девушка видит, что все чин чинарем. Подруга носила все его подарки сразу и выглядела как арабская женщина, которая боится, что торжественно произнесенное «Талак! Талак! Талак!» оставит ее без крыши над головой.

А у другой подружки драма в духе независимого европейского кино – шведская семья. Она, он и еще одна она, однажды в новогоднюю ночь прибившаяся к ним, веселым, готовым на пьяные эксперименты, обманчиво свободным. Сначала Настина подружка с удовольствием играла в этот непогрешимый триумвират и даже с пеной у рта пыталась убедить всех вокруг, что трое – это гораздо лучше, чем двое, что ей теперь никогда не бывает одиноко и скучно, что каждую ночь ей дарят ласку четыре любящие руки. Потом начались социальные разборки. Ревность, мать ее. Конкуренция. Бытовуха – кто не вымыл за собой посуду, почему одна должна быть только гейшей, а другая – еще и поломойкой, на чьи деньги купить новый комод. Пару раз Настина подруга подралась с той, которую в шутку называла своей женой (Да! Она так и говорила – у меня, мол, есть и муж, и жена). Они отказывались ложиться друг с другом в постель, и спрыснутое ядом самосознание их общего провозглашенного божка цвело, как буйный куст жасмина. Он спал с ними по очереди, секс был чем-то вроде поощрения, призового кубка для одной или наказания для другой, чем-то провинившейся. Потом и этот период остался позади. Они привыкли друг к другу, смирились, даже пытались искренне друг друга полюбить. Весь этот спектакль абсурда длился ни много ни мало – три с половиной года.

Третья подружка – классическая семейная клуша, выскочила замуж за свою первую любовь, в пятнадцать лет, по беременности. Сейчас ей двадцать четыре, у нее четверо сыновей, пахнущий тестом и мочой деревянный дом и хроническая депрессия. «Иногда мне хочется – говорила она, – отмотать время назад, лет этак на семь-восемь. Стыдно, но я часто представляю, как я, еще совсем девчонка, хорошенькая, худенькая, с жуткими голубыми тенями – девки, помните, какие у меня были тени?! – выхожу на набережную и отдаюсь первому попавшемуся америкосу. Он в меня влюбляется и увозит подальше отсюда, туда, где я смогу делать, что хочу, причем на чужие деньги. Это в лучшем случае. А в худшем – я остаюсь у нас, в Угличе, и становлюсь валютной путаной. Роскошной путаной, которую все побаиваются, немного – завидуют, немного – презирают… Наверное, я плохая мать, да?» И просительно заглядывает в глаза.

Настя наблюдала за подругами и понимала, что не нужна ей ни оплаченная золотыми браслетами и подкормленная виагрой страсть, ни богемные разборки, ни утомительное семейное счастье. Нужно что-то совсем другое.

Настоящее.

* * *

– Фригидная сука! – злился Давид. – Маленькая, тупая, никчемная, фригидная сука!

– Ты совершенно прав, – подхватил Артем. – Она вообще не въехала, с кем имеет дело.

Они пили коньяк «Людовик 13» на заднем сиденье принадлежащего Давиду белоснежного «БМВ» седьмой модели. Управляемый водителем автомобиль медленно плыл по вечернему бульварному кольцу.