Он включил заднюю передачу, выбрался, хрустя смерзшимися комьями, из сугроба, переключил скорость и направил машину к выезду из города. Вскоре ему пришлось снова забраться левыми колесами на заснеженную обочину, чтобы обогнать по-хозяйски ползущий по самой середине дороги сине-белый «бобик». Ментовская тарахтелка даже не подумала посторониться, и, проезжая мимо, Камышев снова увидел, как водитель и пассажир, одинаково повернув головы, смотрят прямо на него. Ему показалось, что на заднем сидении тоже кто-то есть, но вглядываться он не стал: ну, есть и есть, ему-то что за дело? Баб, небось, катают. Или каких-нибудь своих дружков — может, даже тех самых, с моста…

Вид полицейской машины вызвал не самые приятные воспоминания, а те, в свою очередь, всколыхнули злость, которая за эту неделю успела отстояться и осесть, как оседает глиняная взвесь на дно глубокого колодца. Встреча с уличными грабителями — обыкновенная, широко распространенная неприятность, которая может произойти с любым человеком в любой точке земного шара. Жалко было именных часов, да и контуженая голова вызывала некоторые опасения; все остальное можно было с чистой совестью списать на мелкую, нелепую неприятность: поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс… Да, вот именно, списать и забыть — с кем не бывает! Но вот предводитель местных ментов, подполковник Сарайкин, разозлил генерала Камышева всерьез. Экая, прости господи, скользкая сволочь! И слова говорил, вроде, правильные, и разобраться обещал, и заявление принял как положено, а у самого глаза так и виляют, так и бегают из угла в угол, и никак в них не заглянуть — ускользают, как намыленные!

Как любой по-настоящему хороший командир, Камышев был неплохим психологом, отлично разбирался в людях и превосходно видел, что во время их беседы подполковник врал, как сивый мерин — и насчет того, что во всем разберется, и насчет того, что кличку «Зуда» слышит впервые в жизни, и насчет всего прочего, кроме, разве что, своей фамилии, имени-отчества, должности и звания. Да он и не особо напрягался, стараясь придать своему вранью хотя бы видимость правдоподобия — возможно, по скудости ума полагал себя великим хитрецом и большим актером, а скорее всего, просто не считал нужным усердствовать: чего там, и так сойдет! Он чувствовал себя полновластным хозяином — как города, так и текущей ситуации, — и даже не пытался это скрывать. Выказывая в отношении генерала ФСБ и героя боевых действий на Кавказе надлежащий, хотя и явно притворный, пиетет, он при этом не забывал корчить из себя благодетеля: вот видите, мы во всем разобрались и отпускаем вас с миром, а могли ведь и не отпустить! Как говорится, отсутствие у вас судимостей — не ваша заслуга, а наша недоработка. Еще пара-тройка дней непрерывных допросов, и ты, голубчик, как миленький подписал бы чистосердечное признание во всех эпизодах, которые тебе предъявили. Да еще и придумал бы что-нибудь, лишь бы оставили в покое, дали отлежаться на голых нарах…

Вспомнив о допросе, Камышев оторвал от баранки левую руку и потрогал кончиками пальцев скулу. Боль давно прошла, как и синяк, но ощущение унижения осталось: сопливый лейтенантишка, вряд ли нюхавший порох где-либо, кроме служебного тира, посмел ударить его, боевого офицера, по лицу, и не один раз. Двое держали его, прикованного наручниками к железному стулу, за плечи, а третий обрабатывал — сначала голыми руками, потом резиновой дубинкой, потом снова руками… Крови Николай Иванович не боялся — ни своей, ни чужой, — и ничуть не обольщался по поводу того, что такое допрос пленного в полевых условиях. Но он был не пленный, а законопослушный гражданин России, обратившийся за помощью к блюстителям порядка. А что до полевых условий, то он твердо положил себе их организовать для господ ментов — хоть с помощью друзей на Лубянке, хоть без нее, самостоятельно.

Поднявший меч от меча и погибнет; генерал Камышев умел воевать, но объявлять кому-либо войну ему пока не приходилось. Так ведь и эту драку затеял не он, а раз так, правда за ним…

Город давно остался позади. У моста он повернул налево, в сторону Москвы. Какое-то время по сторонам дороги двумя тесными рядами бронзовых колонн тянулась заповедная роща мачтовых сосен, потом лес кончился, будто обрезанный ножом, и вокруг не осталось ничего, кроме серой ленты шоссе с подвижными струйками легкой поземки да пустой, чуть всхолмленной, дремлющей под толстым снеговым одеялом равнины с редкими щетинистыми купами каких-то кустов. Время едва перевалило за полдень, но низкое солнце уже начало клониться к западному горизонту. Оно било прямо в глаза, и генерал опустил козырек, а потом, когда оказалось, что искрящийся снег слепит не хуже солнца, вынул из бардачка и пристроил на переносицу темные очки. Отдавшись во власть невеселых размышлений, он все сильнее давил на газ, незаметно для себя наращивая скорость. Потом машину слегка занесло на скользкой наледи, Николай Иванович спохватился, убрал ногу с педали и посмотрел в зеркало.

Там, на приличном удалении, но все еще отлично различимый в ярком солнечном свете, маячил на фоне облака пара из выхлопной трубы сине-белый полицейский «бобик».

— Вот уроды, — пробормотал генерал Камышев, снова увеличивая скорость.

Это могло быть простым совпадением, а могло и не быть. Впрочем, волноваться раньше времени Николай Иванович не собирался: что бы ни затевали здешние оборотни в погонах, его японский джип, хоть и далеко не молодой, запросто мог дать сто очков вперед своему российскому собрату.

— Москва — Воронеж, хрен догонишь, — сообщил Николай Иванович сине-белому отражению в зеркале заднего вида.

Отражение ответило яркой вспышкой солнечного света на плоском ветровом стекле. Оно мало-помалу уменьшалось; проблесковые маячки не работали, сирена молчала, и Камышев окончательно успокоился, придя к выводу, что ментам с ним просто по пути. Ясно, такие попутчики ему не нужны даже с приличной доплатой, но дорога общего пользования потому так и называется, что ездить по ней имеют право все, кто потрудился получить водительское удостоверение.

Он еще немного прибавил газу, и раздражающая картинка в зеркале заднего вида исчезла, скрытая плавным поворотом дороги. Справа на обочине показались красно-белые стрелы указателя, предупреждающие о том, что впереди его ждет новый поворот, уже не такой плавный. Далеко не впервые задавшись вопросом, кому и на кой ляд понадобилось сооружать все эти изгибы и петли посреди абсолютно пустого, ровного поля, Камышев отпустил газ и начал аккуратно, чтобы не пойти юзом, притормаживать. Машина немного замедлила ход и начала входить в поворот, который оказался действительно, по-настоящему, без дураков крутым — крутым настолько, что на такой скорости пройти его было бы проблематично даже летом, по сухому асфальту. Николай Иванович вовремя заметил опасную крутизну дорожного изгиба и спокойно нажал на тормоз. Водителем он был опытным, дисциплинированным, никогда не суетился за рулем и всегда все успевал.

Успел он и сейчас — вернее сказать, успел бы наверняка, если бы педаль тормоза вдруг не провалилась под ногой, не оказав ни малейшего сопротивления. Скорость при этом не уменьшилась ни на йоту; он рванул на себя рычаг ручного тормоза, который проверял буквально перед выездом из Москвы, но и это не произвело никакого эффекта.