Стала немила земля понизу, ягода, гриб, заяц с дятлом. Ежели всякий станет плевать – с неба на землю, вольничать без разумения, пакостить без смысла, на низ сходить незачем. Сиди себе на березе, жди покорно, пока загадят по самую макушку.

Ухнуло за ближними кустами, как сосну положили навзничь.

– Подколенки свербят, – сказал Тимофей. – Путь будет.

– У него свербят, – раскричался Облупа, будто с узды сорвался, – он пусть и идет! А мы тут останемся. Мы пересидим. Пересидим, а?

Заелозил по бревнам. Похватал за руки. Засматривал в глаза, а они отворачивались.

Тимофей переждал крик :

– В ночь уйдем. За болота. Без оглядки-возврата.

– Вы идите, – сказал Масень, не прерывая наблюдений. – Я тут останусь.

Шелохнулось над головами, на верхних полатях, как шаг ступили без спроса. Там, наверху, затаилась жена Масеня, пуганая баба-невидимка, слушала – на уши себе мотала.

Тут уж они раскричались. В одно горло. Как нарыв прорвало.

– Ты! Тебе сколько говорено, чтоб на сосну ушел!..

– Ты! Тебя первым увидят, и нас следом!..

– Прихватят, примучат – других укажешь!..

– Ты! Ты! Ты!..

Сел. Поглядел прямо. Сказал убедительно:

– Да я может для всех стараюсь. Просвет в жизни выглядываю. Чтобы на низ сойти. В Талицу воротиться. Зажить по-старому.

Замолчали. Рты пораскрывали. Глазами затуманились

– И что? – спросил Гридя с надеждой. – Как там с просветом?

– Нету пока, – ответил кратко. – Будет – скажу.

И завалился на пузо.

Просвета, и правда, не было. Прогала не было. Малого просветления во тьме.

Мир озверел до крайности. Сеялся раздорами. Крамолил, смутничал, предательствовал злобы ради, век сокращал людской. Города с селами стояли пусты, нивы поросли – на них жили звери, скорбь в людях и нужда, печаль и вопль, томление и мука. Вечно тянуло дымом с неблизких пепелищ, едким и затхлым, от старых бревен, прелой соломы, кизяка с мочой, кожи, костей, гнили, паленой шерсти, мусора житейского – сажистая мерзость, беда с копотью.

Жгли своих.

Жгли чужих.

Жгли кого попало – тараканы вразбежку.

Жгли и снова отстраивались, чтобы было чего жечь.

Время стояло такое, взгарное и копотное. Небо обвисло, мглистое и дымлеватое. Сажа вкоптилась в души – не ототрешь. Черное слыло серым, серое белым, а белого и на свете не было.

Что человеку мизинному делать?

Только верещать от ужаса, зайцем в чьих-то зубах.

– Ой, – сказал Масень без особого удивления. – Зашелец на тропе.

Никто не шелохнулся еще, а Обрывок с Огрызком, ужиная порода, скользнули по стволу – и нет их.

А Облупа занудил по-комариному, как Господу зажалился...

11

"...сей мир имеет печаль, скорбь, грыжу, болезнь, плач, страсть, недуг, воздыхание и слезы..."

На реке Чурьюге, близ моря дышущего океана, во владениях города Каргополя объявился Мужило Клим, горододелец с артелью, поставил по уговору церковь с трапезой, звонницу учинил – лепоту каменную. Начата строением в лето, как сговорились, а свершена к зиме, на тот год, как ладились. Сходились из полунощных стран потрясенные народы – чудь, меря, весь, народ гам или емь, головы задирали, рты разевали, шапки спадали: "Ишь, стоит, не шелохнется!" – но пробегал мимо невесть кто на невесть кого, походя прошиб двери, таранами проломил стены, камнями пробил купол, изъязвил и огнем пожег, – сломался Мужило Клим, горододелец, не стерпел поругания, ушел – не обернулся и имя сменил.

А на торговом пути, в поселении на волоке, что от Днепра до Ловати, где север снюхивался с югом через варяг-греков, объявился в одночасье Лепило Макар, умелец редкостный, кузню поставил, фартук завел, тоненько зазвенел по наковальне, как на малой колоколенке, искрами запестрил. Ковал на загляденье кружева с мишурой, короба, доспехи для рати, а топоры не ковал, снасти колесные – не по руке работа. Сходились на звон древляне, кривичи с дреговичами, дикие и разбойные ятвяги из топей-болот, языком цокали, глаз закатывали, по плечу хлопали, – но проскакали мимо невесть откуда и невесть куда, своротили, не заметив, пограбили, не ощутив, –закручинился Лепило Макар, фартук в сердцах бросил, ушел – не оглянулся и имя сменил.

А в залешанских краях, в Задвинье с Закамьем, по соседству с угрой-самоядью, в диком добычном краю объявился атаман Оберуч с бродниками – Тюха с Матюхой да Колупай с братом, бил, уродовал, руду пускал без жалости и жизни лишал. Ходил ладьями и пеший, богатств накопил без счета, мехов с золотом, каменьев мешками – адамант, визуй, достокан, яхонты лазоревые, зерно гурмышское с изумрудами, а на досуге вино отхлёстывал по полной чаше, боролся на кулачках, не верил ни в сон, ни в чох, а верил только в себя. Глядели с почтением окрестные народы – мордва, печора, камские болгары, заволоцкая чудь, дань платили, подарки дарили, дочерей отдавали, – заскучал невесть с чего атаман Оберуч, всласть нахлебавшись крови, отмылся в студеной воде, одежды сменил, богатства закопал, ушел – не оглянулся и имя сменил.

"...исцели, Прехвальная, души моея мозоли..."

А в месте пустом, нехоженом, на реке рыбистой, говорливой и без названия, в окружении ивняка с камышом объявился Олиска Оплач, рыбарь, шалаш поставил, очаг сложил, казанок подвесил, звезды по ночам считал да стебелек грыз. Слетались птицы без страха, сходились звери с интересом, а он их словам учил, рыбкой кормил, лаской приваживал, песни пел на потешку: "...пойдем, девки, побираться, много хлеба поедим..." Не было вокруг окрестных народов, никого вроде не было, но унюхал варево иной отшельник, набрел в камышах, шалаш разметал, очаг потоптал, зверей распугал, чтоб одному звезды считать, стебелек грызть без помехи, – загоревал Олиска Оплач, рыбку последнюю доглодал, ушел – не обернулся и имя сменил.

А красота каменная опадала пока что от безнарядья – на стенах березы выросли, на низу малинник, от кузни осталось горелое место, где не селился никто, не ковал редкостно, яхонты лазоревые в земле потускнели, камыш выжгли, птицу разогнали, реку попортили, – обвалялся Мозгляк Лучка, моргавый, сопатый побирушка, в свином непотребстве, помочился обильно на свою рванину, завизжал, зарычал, прокрутился волчком, полез на карачках в конуру собачью, сунул оттуда голову в колтунах и парше, пакостно загавкал на мир этот...

12

...тени легли предвечерние.

Лист опадал бездыханный.

Жизнь утихала в близких смерканиях.

Звуки утекали. Запахи. Цвет.

А на немятой траве, посреди позабытой тропы, сапогом зацепившись за пень, торчал высоченный жердяй с котомкой на спине, как ждал кого-то.

Долго торчал.