Про то же самое, но немного иначе, говорит нам и Юлия Яковлева в своих детективах из сталинской жизни. Идут репрессии, льется кровь и вообще всё очень плохо, но следователь Василий Зайцев тем не менее каждый день идет на службу ловить преступников, выполняя тем самым свой высший долг, не зависящий от времени и внешних обстоятельств. Ад – по-прежнему ад, но это не означает, что он оправдывает и легализует любое бездействие.

«Калейдоскоп» Сергея Кузнецова работает с травмой XX века по-другому. Он причудливым образом встраивает всё произошедшее «с родиной и с нами» в общую мозаику истории и проявляет некие общемировые закономерности, избавляя нас тем самым от тягостного ощущения собственной исключительности, уникальности и вместе с тем изолированности. Включение российских бедствий в широкий и более чем драматичный общемировой контекст не то что бы примиряет с ними, но позволяет от них немного дистанцироваться и слегка охолонуть.

Словом, в ситуации, когда осмысление и, пользуясь жаргоном психотерапии, интеграция травмы XX века вынесены за рамки общенациональной повестки, именно литература откликается на тот самый неоднократно уже упомянутый ипполит-тэновский «зов народа, погребенного под землей» (в нашем случае, увы, в том числе и во вполне буквальном смысле). И спрос на книги о русской истории, а также увлеченность писателей этой тематикой – не признак страусиного желания спрятать голову в песок прошлого (как порой может показаться), но свидетельство глубинной и по-настоящему всенародной потребности разобраться с ним для того, чтобы комфортнее чувствовать себя в настоящем.

1. Захар Прилепин. Обитель

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.

Роман о том, что в действительно плохие времена нет большой разницы между виноватым и невиновным.

2. Евгений Водолазкин. Авиатор

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.

Примерно то же самое, только с чуть более гуманистичных позиций.

3. Гузель Яхина. Зулейха открывает глаза

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

Роман о принципиальной возможности персонального счастья даже в самом страшном аду.

4. Маргарита Хемлин. Дознаватель

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2012; 2014.

Опыт наложения травмы Холокоста на травму общесоветскую.

5. Сергей Кузнецов. Калейдоскоп. Расходные материалы

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016.

Попытка интеграции русских травм XX века в глобальный контекст.

6. Юлий Дубов. Большая пайка

М.: Вагриус, 2005.

Смешные и страшные истории про девяностые годы, воссоздающие эпоху с неприятной точностью.

7. Сергей Кузнецов. Учитель Дымов

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.

История трех поколений одной семьи, выбравшей «срединный путь» между советским и антисоветским, и лучший на сегодня роман о вненаходимости.

8. Дмитрий Быков. Июнь

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.

Роман о том, как предчувствие большой войны становится наркотиком, разлагающим души и оправдывающим любую мерзость.

9. Леонид Юзефович. Зимняя дорога

М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

История Гражданской войны как история «крепости, которую штурмуют и обороняют герои».

10. Юлия Яковлева. Вдруг охотник выбегает

М.: Эксмо, 2017.

Детектив о том, что если вокруг ад и репрессии, а бог умер, это еще не значит, что маньяков ловить не обязательно.

(Осторожно, спойлеры: если вы еще не читали «Маленькую жизнь»[1], отложите эту главу на потом или просто пропустите.)

Роман американки Ханьи Янагихары можно без всяких натяжек назвать самой обсуждаемой книгой 2016 года, причем – редкий случай совпадения – не только в России, но и по всему миру.

В России, славной своим недоверием к массовым культурным феноменам, дискуссия выстроилась в основном вдоль оси «жалко» героя или «не жалко». В то время как читатели наивные умывались слезами над судьбой Джуда и клеймили за бездушие тех, кто не был способен испытать такой же глубины катарсис, их искушенные и слегка утомленные длительной переноской собственного культурного багажа противники говорили про примитивную и потому оскорбительную «манипулятивность» романа и прозрачно намекали на то, что любители «Маленькой жизни», вероятно, просто других романов не читали.

Подобная оппозиция очень характерна для нашей страны, где низкое базовое доверие к миру традиционно (и небезосновательно) считается важной добродетелью, а любое взаимодействие с объектом искусства проходит в формате кулачного поединка – сборет оно тебя или не сборет. И хорошо, конечно, если не сборет – только так читатель (или зритель) может утвердить свою интеллектуальную состоятельность и продемонстрировать важное умение противостоять эмоциональным манипуляциям и давлению. Впрочем, оставим на сей раз в стороне вопрос необходимости и осмысленности этого сопротивления, и поговорим о том, что же осталось за бортом напряженного обсуждения оттенков сострадания Джуду. О том, что на самом деле и сделало «Маленькую жизнь» крупнокалиберным международным бестселлером.

Ханья Янагихара работает заместителем главного редактора журнала T – приложения к газете New York Times, посвященного не переводимому толком на русский язык понятию life style (кстати, многим отечественным янагихароненавистникам это обстоятельство тоже кажется ужасно смешным – конечно, работает в журнале про сумочки и помаду, чего ж от нее ждать), и это очень симптоматично. Янагихара лучше других чувствует важные тенденции в этом самом life style, ловит их из воздуха и облекает в образы, которые, собственно говоря, и делают ее книгу такой важной, жгуче актуальной и болезненно заостренной.

Первый важнейший тренд, на который Янагихара откликается с какой-то не то балетной, не то хирургической точностью, – это, конечно, охватившая сегодняшнее общество мода на травму и даже некоторая фиксация на ней. Тому, почему травма и травматики оказались сегодня настолько притягательны, может быть несколько объяснений. Но, пожалуй, главное из них – это парадоксальное и слегка отдающее абсурдом развитие и расширение темы личностного роста.

Сегодня все мы можем наблюдать неуклонную девальвацию профессионального опыта (за вычетом, возможно, некоторых узко специальных областей), идущую рука об руку с повышением ценности опыта персонального. Именно персональный опыт, личные переживания, наблюдения, знания и практики становятся сегодня основной формой декорума, которым человек украшает себя – или, вернее, свою публичную витрину. Персональный опыт формирует основу того символического капитала, который порой монетизируется лучше любых практических навыков и умений. Личность, которая больше испытала, видела или чувствовала, оказывается во всех смыслах (включая сугубо прагматический, карьерный) заметно привлекательнее личности, на протяжении двадцати пяти лет уныло практиковавшей бухгалтерский учет или слесарное дело.