7

В Бишкеке первое время я не выходила на улицу одна: мама рассказывала, как ее чуть не украли из поезда Алматы – Ташкент во время одной из остановок. Ее прятала в своем купе проводница.

Я прилетела из Минска с рюкзаком, небольшим чемоданом и спортивной сумкой вишневого цвета. Туда поместились две пары обуви, около десяти платьев, три пары брюк, две дюжины маек и нижнее белье.

Некоторые вещи были куплены специально для поездки: например, кроссовки для походов, черные джоггеры и спортивный костюм, пошитый на заказ. Чемодана и сумки у меня раньше тоже не было: я ездила в короткие поездки, для которых годился старый кожаный саквояж со сломанным замком – а то и просто плотно уложенный рюкзак. Для поездки без обратного билета саквояж уже не подходил.

Пять месяцев. Три квартиры. 3636 объектов в папке «Все фото». Мне все еще снятся погони, ОМОН, война, чувство смертельного страха. Помню, как мой трамвай номер три обгоняли массивные страшные машины, каких я никогда раньше не видела, светошумовые гранаты чешского производства и 27 карет скорой помощи, которые мчатся к стеле мимо черных шеренг силовиков.

Спустя полгода мое имущество увеличилось в размерах: я купила еще несколько платьев, кофточек и брюк, нашла удобный осенний плащ, не устояла перед четырьмя сумками (впрочем, две из них всего лишь матерчатые шоперы), набрала книг, которые ужасно много весят, но все нужны.

Цифровой багаж не менее тяжел. Память телефона постоянно кончается, и я удаляю фотографии с датой постарше – на дополнительный объем гугл-диска так и не раскошелилась.

Айдай сказала, что мне нечего бояться, потому что я иностранка. Здесь мужчины крадут женщин, когда уверены, что милиция посмеется над заявлением родственников и посоветует радоваться скорой свадьбе. Женщину из другой страны непременно будут искать. Никому не нужны проблемы.

Мне нечего бояться.

8

Наверное, для всего этого со временем появится форма повествования.

Сама формулировка «все это» предполагает длящуюся всеохватную невыносимость, бессрочность неопределенности. Я в эмиграции? Не знаю. У меня ретрит / творческий отпуск / путешествие, и я скоро вернусь домой? Не уверена. Против меня нет уголовного дела, меня ни разу не задерживали – что, в сущности, мне угрожает? Но ни на кого не было уголовного дела, пока его не завели.

«Ты бы хотела вернуться в Беларусь? В ту Беларусь, что была до выборов», – спрашивает у меня друг, давно живущий за границей. Конечно, правильный ответ: «Нет». Нет, пускай теперь все ужасно, пускай теперь в Беларуси невозможно жить, но так хорошо, что все это случилось, что мы попробовали, а думать о возвращении к стагнации – кощунство. Однако я пишу честное: «Да, я бы хотела вернуться». Это не выбор стагнации, не стокгольмский синдром, не рабский признак – это значит лишь то, что я скучаю, безумно, невыносимо, невозможно скучаю по тому, что Беларусь когда-то была физическим пространством.

Теперь Беларусь – это фотографии. Это лайки и комментарии к фотографиям со всего света. Наши лайки и наши комментарии к нашим фотографиям. Это поиск признаков исцеления, надежды, памяти, близости.

Сослагательное наклонение – зыбкая почва, но, впрочем, все и без него дрожит и раскачивается. Время от времени я открываю сайт авиакомпании и смотрю, в какие даты могу улететь в Минск. Выбираю какую-нибудь не слишком близко и представляю, что вот – 20 октября я вернусь домой. Это мысленное упражнение вызывает много тревоги (я представляю, как обыск застает меня в одних трусах и короткой маечке с нарисованными маленькими зверями, как большие звери топчут и рвут мои книги, разбивают мою посуду, выворачивают на пол муку и крупы, чтобы бросить туда одежду, я представляю еду в тюрьме, ее запахи, свет и тьму, духоту и холод). Но я не могу перестать открывать сайт и выбирать дату.

Я присылаю маме фотографию с осликом, но она совсем другая, не как в нашем старом альбоме. Я не сижу верхом, а лишь тяну ладонь, чтобы погладить грустную серую морду. Глажу. Ослик прядает ушами и принюхивается к моей руке. Вибриссы, которыми поросли его крупные губы, нежно щекочут мою кожу.

Марина Козинаки

Черное пятно

С самого детства мне снились сны, в которых она меня бросает.

Хитростью оставляет на улице, впрыгивает в незнакомую машину и уезжает. Или кто-нибудь говорит мне, что она ушла и больше не придет. И тогда я бегу по бесконечному лабиринту, чтобы ее догнать.

Еще несколько раз во снах она хоронит меня заживо: забрасывает землей под качелями во дворе и исчезает вместе с солнечным светом.

Этот страх меня выстроил. Я была пугливым ребенком. Я не хотела, чтобы она ушла, но с самого начала знала, что как-то так мы и расстанемся.

Мои сны тревожные, клаустрофобные.

Самый страшный такой: я рисую маму, так сильно давя на фломастер, что на листе расплывается черное пятно. Стены кренятся, из шкафов выпадает посуда, кухня почти схлопывается, и тогда я кричу. Мама не отвечает. Бегу в комнату, но там ее нет. Снова бегу на кухню. И вдруг понимаю, вот она – моя мама, смотрит на меня с рисунка и ничего не может сделать. Она теперь там, стала неживой и плоской, на ее животе расплывается черное пятно. Я это с ней сделала. Это сделала я.

Мне четыре.

Я цепляюсь за ее руку: «Не уходи!» Не знаю, чего я боюсь больше: что по дороге с ней что-нибудь случится и она не вернется или что страшное случится со мной, пока я буду ждать ее, запертая в квартире.

– Я быстро, – уговаривает она. Лицо у нее уставшее и бледное. – Одна нога здесь, другая – там.

– Я с тобой!

– Нет, слишком долго идти, а Сергею надо поесть между операциями.

Сергей – это мой папа. Он хирург. Сегодня он будет разрезать людей и зашивать их обратно, я видела. Недавно он забрал меня из сада и привел на работу. Закрыл в кабинете и ушел, но я раскрутила замок и нашла его в операционной. Почему он не взял с собой еду? Сейчас я не уверена, что она действительно ходила к нему. Не в том смысле, что она соврала и пошла куда-то еще, нет. Просто это слишком точная деталь для очередного воспоминания, наполненного ужасом расставания.

– Я порисую? – Сдаюсь.

– Нарисуй для меня город, – говорит мама и исчезает за ненадежной дверью нашей старой хрущевки. Эта дверь мне снится до сих пор: через нее кто-то страшный ломится в квартиру моего детства.

Я сижу рядом с маминым халатом, он пахнет шампунем и ее теплом. Рисую город: человек, еще человек, и еще