– А… хорошо!

Я кратко черкаю: «Коростень. Местный колорит, достопримечательности». Надо же! Мой прыткий стари… Стой, Стасов! Остановись! Опомнись! Какой он тебе старикашка?! Во-первых, Ник Ник бодр и свеж, как коростеньский огурчик… Нет, огурчики – они нежинские, а что в этом самом Коростене? Ладно, после обеда узнаем… Во-вторых, уроженец маленького городка, или слишком большого села, вырос в невероятно крупную акулу бизнеса – а ты во что? Да и разница в возрасте у вас не столь уж велика, как тебе, самовлюбленному типу, казалось! Сколько бишь ему… да всего-то шесть десятков. К тому же он еще и жениться собрался! Значит, чувствует в себе потенциал! А тебя, Стасов, жена именно что бросила… и это уже в-четвертых!

– …я думаю, о моем детстве – это не слишком интересно?

– Нет! – быстро корректирую процесс изложения будущей великой биографии я. – То есть да! Все это как раз весьма и весьма интересно! Чем больше будет воспоминаний детства и вообще бытовых мелочей, тем богаче и колоритнее будет текст в целом, так что попрошу ничего не упускать! И да, если вдруг что-то вспомните потом, то сделайте пометочку или надиктуйте Лин… пожалуйста!

От такого внимания к подробностям его бессознательного младенчества Ник Ник буквально распускается, как бутон на заре.

– Конечно! – обещает он. – Непременно! Я понимаю!

– Потом мы обязательно будем возвращаться ко всем ключевым моментам, – говорю я. – Очень важно ничего не упустить!

Да… интересная все же выпала судьба мальчику, родившемуся у местечкового железнодорожника и местной училки! Он вознесся на финансовый Олимп, может позволить себе все: купить личный самолет, выстроить в родном Коростеле… нет, коростель – это птица, а город – Коростень! – так вот, выстроить в родном Коростене парк юрского периода со спецэффектами, облететь Землю на воздушном шаре, разбрасывая по всему пути следования стодолларовые бумажки… Он может играть в гольф платиновыми клюшками, и предпочитать это место в средней полосе не самой экзотической страны в мире отдыху на каких-нибудь Гавайях, и даже жениться на девушке втрое моложе себя… и никто даже слова не скажет! Нет, как раз в этом случае не смолчат, а скажут: какой молодец! А Ник Ник действительно молодец… Металлолом, смотри ты, собирал и для того, чтобы установить личный рекорд, спер из сарая собственных родителей промышленные тиски, весившие больше его самого, и новенький чугунный бачок для унитаза! А также мойку из нержавейки, которую его папаша, в свою очередь, наверняка спер на любимой железной дороге, намереваясь установить в собственной кухне! И любопытно, выпороли его тогда или нет?

– …меня повесили на Доску почета, и я по нескольку раз на день спускался в вестибюль и, вместо того чтобы купить в буфете коржик, стоял и на себя любовался, хотя фотография была скверная, я на ней получился с выпученными глазами, а уши торчали, как локаторы. Но стоял голодный и глазел… к тому же и задница болела, наверное, с неделю…

Ага, таки выпороли! Но зато он стал героем дня… или месяца? Или за такие подвиги вешали на почетное место аж на целый год?

– …больше всего на свете я ненавидел кроликов. Знаете, такие ушастые прожорливые создания, которым все время нужно рвать траву. Остальные мальчишки все лето играли в футбол или на речке торчали – там у нас красивая речка, в Коростене, Уж называется, да и места в целом красивые, – а я с утра как вставал, так сразу брал в руки мешок и отправлялся за травой. Потому что кроликов у нас было много. Мы жили в частном секторе, да и весь город, считай, один большой частный сектор… деревня, одним словом. Ну, во всяком случае, Коростень моего детства… Да, и как только появлялась первая трава, меня заставляли ходить и щипать ее… Ну и я, понятное дело, не один такой был. Тогда все держали какую-то живность… да, наверное, и сейчас держат? – вдруг удивился он. – Давно я там не был! А тогда у всех были кролики, куры, козы, и бабки гоняли меня от своих дворов, потому что это была их трава. И я так присаживался, знаете, воровато, чтобы из окон не видно было, и быстро-быстро рвал все подряд: и спорыш, и одуванчики – кролики любили одуванчики! – и все, что попадалось, хотя отец мне не раз показывал, чего им нельзя…

Он вдруг останавливается, видимо и сам удивленный этими глубоко похороненными воспоминаниями: маленький лопоухий заморыш на пыльной улице под безжалостным летним солнцем, с пальцами, зелеными от сока травы и покрасневшими от крепких, не поддающихся стеблей. Малыш, озирающийся на закрытые ставни соседских домов, где прячутся от полуденного солнца грубые, крикливые бабки, привязывающие у калиток бодливых коз. Солнце просвечивает розовым его оттопыренные уши и коротко подстриженный чубчик: тогда всех мальчишек стригли коротко. Разношенные сандалики покрываются пылью, ссыпающейся с корней травы: отец не велит рвать траву с корнями, потому что кролики – существа чистоплотные, они не станут есть грязное… но трава рвется как попало – и с корнями, и без…

Пыль засыпается внутрь топорной кожаной обуви – после зимы непременно натрешь сандалиями большие круглые водянки, а потом они лопнут, особенно если сразу влезть в сандалии мокрыми ногами; и ковыляешь с речки до дома кое-как и, сорвав у дороги крупный, словно вздутый темно-зеленый лист подорожника, поплюешь на него и приложишь к ранке. Дома есть пластырь в аптечке, висящей на стене в кухне. Деревянный ящичек с красным крестом, а в нем пузырьки с йодом и зеленкой, рыбьим жиром от золотухи и картонными серыми коробочками из центральной аптеки, составленными одна на другую, и в каждой несколько неиспользованных порошков, свернутых из папиросной бумаги, а на коробочках написано острым почерком: «Отпущено по рецепту». Еще в аптечке хранятся банка с вазелином и тройчатка «от головы», на которую не нужен рецепт, – шесть таблеток в крохотной картоночке. Да, и еще в длинной бутылке с торчащей жесткой сигнатуркой болтушка от почесухи, которой мать щедро смазывает его расчесанные руки и ноги, – его кожа не любит травы, это называется красивым словом «аллергия», – но траву нужно рвать каждый день, аж пока не выпадет снег, и тогда ненасытные ушастые твари перейдут на сено. Однако сено нужно покупать, а трава растет даром… и он рвет и рвет ее, и на руках тоже сначала вспухают красные желваки, а потом образуются твердые мозоли, почти как у отца.

Встав на табурет, он достает из аптечки катушку липкого пластыря, отрезает кусочки и налепливает на натертые сандалиями круглые кровоточащие ранки: вот так уже хорошо! Матери нет дома, и это тоже хорошо, иначе не миновать бы ему жгучей зеленки прямо на оголенное мясо. Мать дует – но это нисколько не помогает; отец поднимает глаза от газеты и называет его тряпкой. Настоящие мужчины не кричат и не плачут… Почему? Мать постоянно кричит на отца, а тот – на нее. Когда его нет дома, мать собачится с бабкой и орут обе. А потом еще и плачут. Баба Поля, крупная, рыхлая, дородная, ненавидит тощую, мелкую, злую и дерганую сноху. «Ма-а-атема-а-атика! – прищурившись, тянет она. – На-а-аука! В одну трубу втекает, а в другую вытека-а-ает!» – И демонстративно шмякает селедкой о кухонный стол. Дефицитную селедку дали в продуктовом наборе к празднику 1 Мая. На столе подстелена бумажка – разворот из газеты «Труд». Есть еще газета «Правда», но ее брать для своих дел бабка почему-то опасается – не потому ли, что там вечно печатают государственные портреты? Остатки газеты бабка порежет ножницами и засунет в выцветшую матерчатую сумку в сортире во дворе; еще часть уйдет на растопку. Баба Поля вечно мерзнет, поэтому зимой у них всегда жарко. Потолки низкие, и, хотя окна не такие подслеповатые, как в большей части окрестных домишек, в комнатах почти всегда полутемно: накрахмаленный тюль, шторы, топорщащиеся колючими листьями столетники в горшках, а в самую жару бабка еще и ставни закрывает. Со стороны улицы света больше, но туда бабка его не пускает: «зала» не для его занятий. Там вообще никто не живет: он спит в одной комнатушке с бабой Полей, а мать с отцом – в такой же тесной клетушке с другого боку. «Свой дом! – гордо говорит бабка всем, кто не ленится ее слушать. – Не коммуналка какая!» В зале господствует красный цвет: красно-коричневые крашеные полы, красная плюшевая скатерть на круглом столе, буфет с салфетками «ришелье» и чайным сервизом – красным с золотой каемкой. Еще наличествуют синяя ваза, в которую никогда не наливают воду, потому что дно у нее треснуло, диван, бордовые шторы и стулья. У стульев скользкие кожаные сиденья, а в дерево вбито очень много потускневших латунных гвоздиков. В синей вазе – пластиковые государственно-красные гвоздики. В родительской комнате пахнет мамиными духами «Красная Москва» и отцовскими папиросами, у них с бабкой – чернилами, печкой и растиркой от радикулита с пчелиным ядом.