Днем мы в Смоляном с хозяйкой сделали постирушку, нашим бойцам постирали, а вечером пошли полоскать. Она указала на берег и говорит:

— А вон там подземная пещера идет на целых на три версты. В одной пещере деревянный крест, а в другой икона святителя Николая, а в третьей ключ с водой.

Я издивилась вся. Очень мне захотелось туда сходить, но некогда было. Главное — никто ее не рыл, сама сделалась.

А то помню другое село, еще ближе к Екатеринбургу. Стоит оно в логу, при реке. Там я встретила знакомого пимоката. Он каждую осень приходил в нашу Слободу, балагур такой, смешит, а сам не смеется, брови нахмурит. Из этого села пимокаты по всему Уралу ходили. Тамошние девицы в город в прислуги уходили да на каменной кудельке работали.

Потом узнала я про эту про кудельку. Не сравнишь с нашей, с крестьянской, которую прядем. Девки недаром там песни пели:

На куделечке, на моечке,

На желтом на песке

Проводила свою молодость

Во горе, во тоске.

Куделькой называли асбест. Из него ведь можно рубахи шить. Он в огне не горит. Такой пластиночками, волоконцами, камень. Только очень уж было надсадно работать там. В разрезе часто глаза увечили, а на сортировке да на фабрике грудь портили. Наглотается асбестовой пыли — как тут чахотке не быть? Придет с работы — весь белой пылью обсыпан, как мельник.

А ведь страхкасс-то не было тогда!

Я это село еще запомнила из-за воды.

Река зацвела у них. Она да того мелка — курица перебредет. Воду берут из колодцев. Жесткая, с известью, колодечная-то вода. Холсты белить — лучше и не надо. А стирать — не приведи господи!

Мы с Катей да с другими бабами постирушки устраивали на каждой стоянке, — все кого-нибудь и обмоешь.

В одном селе хорошая церковь была. Большущая. Ограда с мраморными столбами и железными решетками. Вокруг церкви мраморные памятники на могилах выглядывают из зелени. Я на один памятник наглядеться не могла: белый ангел стоит на одной ноге, крылья расправил и рукой вот так вот… Скажи, даже ноготки на ноге, как у живого.

Жители в этом селе на каменных работах трудились. В полуверсте в шахтах горновой камень для доменных печей добывали. Вблизи в горах ломали камень для карнизов да для мощения улиц. За горой всякие пески рыли, а из-под песков — черный камень — наждак да руду.

Вблизи села стояли крупчатые мельницы да мешочная фабрика. И туда народ шел на заработки.

Потом ехали мы по сплошному лесу. Таких лесов в наших местах нет. У нас леса веселые, березовые, а здесь сосна да пихта. Ехать было хорошо. Скажешь слово — отдается. Воздух очень приятный: ни пыли, ни жары. Грибами пахнет. То ключик увидишь, то услышишь — речка булькает. Тут и там лежит бурелом, — вот этакие лесины, — мохом обрастает. Которое дерево как мост через речку легло — красота!

Мне сказывали, что в самой глубине леса стоит прииск Самоцвет, копи, где драгоценные камни копают: камешки с горошинку стоят столько-то сот.

Когда уж и не помню, проезжали мы по угольным копям.

Черным там черно. Люди и те черным харкают. Муку-то они какую принимали! Лежит на боку в черной грязи и рубит каелкой породу. Пыль глаза ест. Там, под землей, даже спичкой чиркнуть нельзя. Погасла лампочка — ползи ощупью. А попробуй зажги спичку — огонь как рванет, как вышибет деревянные подпорки! Сначала воздух загорит, угольная пыль, потом уголь — и изжаришься!

«Вот, — думаю, — мученик народ! Нет, у нас в деревне легче. Летом, правда, работаем от зари до зари, но зато на вольном воздухе».

VIII

Шли мы, шли, плутали мы, плутали по лесам да по дорогам. Сегодня нас в одно место пошлют, завтра — в другое. Привыкли слышать, как пули повизгивают. Выдержали бой. Белые нас потрепали немного. В августе мы вышли к Режевскому заводу. Потом наш полк послали в наступление к Ирбиту, потом к Алапаихе, а оттуда к Тагилу.

За это время я насмотрелась всячины — голова кругом шла.

Еще в Железенске перетасовали нас, рабочих влили. Тут я рабочих поближе узнала.

Я вот все рассказываю про наш отряд, про крестьянский, — подумать можно, что мы-то Колчака и разбили. На деле было не так. Главная сила была в рабочих, в партийцах, они нас, крестьян, вели за собой. От этого не отопрешься.

Командиром полка у нас был умница парень по фамилии Таланкин. Такой был удивительный: на плечах хоть оглобли гни!

Комиссар и командир с нами часто беседовали, газетки читали. У меня, да и у всех нас, глаза стали раскрываться шире.

Привыкла я в дороге к бездомной жизни. Еду — попеваю. Где остановимся ночевать — тут и мой дом, хотя бы в поле под кустиком. Уж Проне жаловаться на меня не приходилось. На шее не висела, руки не связывала.

Насмотрелась я и геройства, и смертей всяких, и плохого, и хорошего. Вот заняли мы одну станцию, белых прогнали. Они успели тут каких-нибудь полдня похозяйничать. Смотрим — окоп, а в окопе мертвые красноармейцы. Пустых гильз кругом видимо-невидимо. Стояли, значит, до последнего выстрела. Нашли одного еще живого, он у Микиши на руках и дух испустил. Успел все-таки рассказать, как они бились, и родным привет послал. Знали эти герои, что смерть подходит, а дрались, чтобы хоть на час, хоть на два задержать белых, не допустить на станцию.

Очень мне их жалко было. Все больше молодые. Лежат, кто ничком, кто к небу лицом, кто скорчился, а кто и сидит. «Ох ты, — думаю, — жизни не пожалели!» И мне это удивительно и страшно показалось.

По нескольку дней, бывало, стояли на одном месте. Если в деревне стоим, а не в лесу, я и постираю, и хозяйке помогу. Микиша иногда на гармошке сыграет, мы, бабы, споем, словно и не на войне.

В конце августа случилось у меня несчастье: Проня потерялся. Ночью он стоял в секрете, и поймали одного белого офицера — тот в разведку вышел. Прокопий привел его к Андрюше, а Андрюша велел к товарищу Таланкину в штаб увезти, в деревню рядом. В штабе офицера раздели, допросили, одежду отдали Проне. А он у меня весь обносился, ходил, как реможник, весь в заплатах. Прокопий оторвал погоны и оделся в офицерскую одежду. Да недолго он в ней покрасовался. Взял расписку в получении офицера, пошел, а на обратном пути и сбился в темноте с дороги…