неделе. Мы мечтали о том, как после ее операции отправимся отдыхать на какое-нибудь море, где будем только друг друга любить и бездельничать. Эйфория захлестнула меня и… Погубила Анастасию Николаевну. Она скончалась прямо на операционном столе. Не были учтены некоторые особенности женского организма человека для такого возраста. Все последующие операции проводились уже со знанием всех этих тонкостей и заканчивались более чем успешно. Но то были последующие… И проходили они без моего участия. Я уже не интересовался работой. Мои достижения потеряли тогда для меня всякий смысл. Впервые, ощущая себя молодым, я постиг страшное содержание красивого слова «депрессия». Основным предметом моих размышлений стал поиск способов ухода из жизни. Меня удержало тогда лишь религиозное убеждение о великой греховности самоубийц и отсутствии для них облегчения в том мире. Я боялся, что если уйду из жизни добровольно, то там мне все равно не разрешат встретиться с Анастасией. Расстройство психики было настолько глубоким, что сотрудники клиники стали подозревать – не является ли оно одним из побочных последствий операции. Однако все обошлось. Энергичные и профессиональные действия психиатров и психотерапевтов постепенно вернули меня к жизни. Да и отсутствие подобных последствий у других оперируемых однозначно свидетельствовало о другой причине моей болезни. Операция, сделанная мне, была тут ни при чем, – Шевронский не стал объяснять журналистам, что своим выздоровлением он обязан прежде всего своему заместителю по научной работе. Однажды утром тот вдруг вырос в кабинете заведующего лабораторией белкового синтеза и, бросив на стол какую-то папку, почти приказал: «Смотри». Ситуация была более чем нестандартной – обычно зам по науке вызывал для любой беседы к себе и разговаривал всегда очень деликатным тоном. Завлаб открыл папку, просмотрел, направил удивленный взгляд на вошедшего.

– Читай вслух, – опять потребовал зам по науке.

– Мои страданья – нестерпимы,

Видать, грехи – неисчислимы…

Ужель я столь жестоким был?

Не помню… значит, подзабыл!

К Тебе взываю, Всемогущий,

Избавь от му́ки в день грядущий!

Когда терпеть не хватит сил,

Мне станет мил покой могил!

Молю Тебя – меня прости,

К греху меня – не допусти…

Себя я выбора лишаю,

Тебе свою судьбу вверяю.

– Ну и что? – спросил хозяин кабинета.

– А ты продолжай.

– В душе враждуют два начала…

Победы каждое желает!

Душа от этих дрязг устала

И постепенно погибает.

Великий грех – с собой покончить,

Его свершаем все же мы,

И… хочет кто или не хочет,

Но побеждают силы тьмы!

Служитель Света все ж обязан

Стараться жить, хоть мир не мил!

Что ж, попытаюсь удержаться…

Вот только бы хватило сил!

– Как ты думаешь, что это? – теперь уже задал вопрос вошедший.

Завлаб пожал плечами:

– Стишки. Причем не в моем вкусе.

– Это написано шефом. Нашел в его бумагах, которые он мне передал на время своего отсутствия. Видимо, по рассеянности вложил туда и это.

– Надеюсь, ты не стуканешь ему о моем личном впечатлении? Вообще-то, очень хорошие стихи. Последнее можешь передать.

– Ты ничего не понял. Это депрессия. Причем уже достаточно глубокая.

– А ты что, психиатр?

– Не я. Моя жена… Депрессия – страшная болезнь, которую шеф, пока мог, выдавливал из себя вот так, – кивнул в сторону папки, – на бумагу. Сколько дней его уже нет на работе?

– Ты меня спрашиваешь?

– Почти две недели… Срочно едем к нему.

– Успокойся. Я уже сегодня говорил с ним по телефону.

– Ну и?

– Чувствуется, что человек болен, но… жив. Да ты сам можешь поговорить. Связать? – стал набирать номер.

– Не надо. Надо ехать. Причем срочно.

– Слушай, из-за фантазий твоей жены…

– Уважаемый завлаб! На этот раз я сказал не для обсуждения, а для исполнения. Немедленно в мою машину.

– Понял. Еду.

Уже подъезжая к роскошному особняку директора, зам по науке не выдержал:

– Если его состояние – неизбежное последствие проделанной ему операции, то перспективы нашего Института весьма призрачны…

– Не каркай…

Все двери здания оказались открытыми. Коллеги переглянулись. Зам по науке, поднимаясь с завлабом на верхний уровень особняка, удивленно заметил: «Нигде никакой прислуги». Наконец, вошли в комнату, где первой бросилась в глаза петля, привязанная к люстре. Под ней кресло. Рядом с креслом телефон. В кресле скрюченный, трясущийся, постанывающий человек, поджавший под себя ноги. Услышав шум входящих людей, человек медленно поднял голову. В неухоженной внешности с трудом узнавался Шевронский…

Но все это было давно позади. А сегодня преуспевающий академик продолжал давать пресс-конференцию.

– Газета «Таймс». Господин Шевронский, все понимают, что ваше могущество обеспечивается монополией на «Средство Макропулоса». Сколь значительна доля усилий и средств, уходящих на обеспечение секретности работы Института и клиники?

– Отвечу коротко – доля эта весьма и весьма значительна. У нас, конечно, есть свои секреты фирмы, которые мы тщательнейшим образом охраняем, – Зуброву на ухо шепотом: «Заканчивай».

– Господа, время, отведенное для пресс-конференции, подошло к концу. Благодарим всех за участие и внимание. Всего всем доброго, – решительно закончил Зубров, отрезая всякую возможность для кого бы то ни было задать еще хоть один вопрос.

Не успел Шевронский, уже поздно вечером, по окончании всех праздничных мероприятий, намеченных на этот день, зайти домой и раздеться, как пришлось брать трубку не прекращающего звонить телефона:

– Это Зубров.

– Да я понял. Так нагло трезвонить в это время можешь только ты.

– Телевизор не смотришь?

– Да я только зашел…

– Включай первый канал. Оппозиция все-таки показывает зубы… Включай – сам все увидишь.

Шевронский с помощью пульта включил телевизор, на экране которого ведущая и молодой интервьюируемый вели диалог. Слышался голос интервьюируемого:

– …пациенты не знают даже названия пилюль, которыми их потчуют, не говоря уже об уколах, системах, втираниях и прочих процедурах. Разговаривать в период избавления от старости можно было только с лечащим врачом, заранее предупрежденным, что каждое слово диалога фиксируется замаскированными диктофонами. Весь остальной персонал – медсестры, нянечки и даже администрация – исполняли свои обязанности молча и всегда неторопливо, словно таинственные фантомы, – улыбнулся. – Старания некоторых пациентов заигрывать в период омоложения с хорошенькими медсестричками, а они все подбираются только хорошенькими, всегда заканчивались провалом.

– Подобные вам выписавшиеся из клиники молодые Мафусаилы утверждают, что в период «лечения», назовем это так, находились под наркозом… – начала ведущая, но интервьюируемый понял ее с полуслова и перебил:

– Да, это так, я помню, как меня везли в