злоупотреблениях исключался. Но теперь, после процедуры лишения покровительства, вместо «можете делать с ним что хотите» Ефим говорил потерпевшим: «Имеете право виновного наказать, но так, чтобы в школу ходить мог!» Жалоб оказалось много. Все подтверждались. Ряды ДНД таяли. Количество обиженных Лазаревым росло. Когда интенсивность чистки рядов стала наконец ослабевать, выяснилось, что ДНД сократилась на четверть. Получалось, что Лазарев не только не уменьшил хулиганский беспредел в школе, но, напротив, многократно его увеличил. Если раньше школу терроризировала лишь тройка не знавших у́держу юнцов, то теперь количество безнаказанно хулиганствующих измерялось десятками. Причем самое опасное лично для Лазарева состояло в том, что познавшие удовольствие издевательств над беззащитными после исключения из ДНД автоматически становились союзниками беспредельщиков. Курируемые братаном Мокрого, они могли стать серьезной силой. Назревало нечто вроде гражданской войны в масштабах отдельно взятой школы.

Сегодня Ефим возвращался от Жанны домой поздно вечером, по-мужски чрезвычайно утомленным. Ее родители ушли к кому-то в гости на день рождения, и школьники кувыркались во взрослых играх до изнеможения. Дни становились все короче. На улице было уже темно. Безлунное небо не желало поделиться даже мерцанием своих звездочек, а городские фонари бросали на асфальт лишь какое-то вялое, утомленное подобие света. Падавший днем осенний снег растаял и впитывался в тонкую подошву туфель холодной слякотью. Голову Ефима, обдуваемую промозглым ветром, занимали отнюдь не впечатления от только что пережитых приятных минут. Он мучительно размышлял умом человека, немало повидавшего на своем веку в предыдущем воплощении: «Как же так получилось? Ведь весь свой опыт, все свои силы я отдавал установлению порядка и справедливости в отношениях между подростками… А получилось все наоборот. Я искренне служил добру, а в результате размножил зло. Со своими добрыми намерениями я действительно построил дорогу в ад! Ведь если и дальше идти тем же путем, то преданных ДНД пацанов надо будет скоро вести на бойню с уже не менее многочисленной и едва ли хуже организованной школьной бандой, направляемой этим братаном. И виновником бойни объективно становлюсь я! Как же так? Где я ошибся? Я точно где-то ошибся! Но где? В чем? Неужели следовало ничего не менять? Неужели я был не прав с самого начала?..» Ефим действительно был мужественным человеком и, пожалуй, самый свой главный подвиг этого воплощения он совершал сейчас, признаваясь самому себе в совершенной ошибке. «Да, я был неправ. Я, взрослый, скрывая от всех свой настоящий возраст, тайком пробрался в тонкую сокровенную часть мира детей и, будучи чужим, стал наводить в их мире своею грубой взрослой силой порядок, соответствующий моему уровню понимания. Я разрушил естественное равновесие, которое существовало в этом мире до меня и которое формируется силами, может быть, вообще не постигаемыми умом. Я устанавливал справедливость человеческую. И, видимо, делал это вопреки справедливости высшей. Да! Не следовало мне вмешиваться. Я не должен был… Но что же делать теперь? ДНД и мальчишек, поверивших в человеческую справедливость, распустить? Нельзя. Бандюги в школьной форме от души над ними покуражатся. Отведут душу. Продолжать конфронтацию? Значит, вести дело к крупномасштабной бойне. Что же делать? Что де…». Кто нанес удар по затылку, Ефим, конечно, не видел. Он даже не помнил, чтобы кто-то подкрадывался или догонял. Просто, поднимаясь по лестнице своего подъезда, вдруг потерял сознание. Очнулся Ефим на диване. Увидев над собой заплаканное лицо какой-то женщины, спросил:

– Где я?

– Дома. Дома. У себя дома. Сейчас приедет скорая и… – женщина пыталась сдержать слезы. – Все будет хорошо.

– Кто я?

– Ефим. Ты Ефим Лазарев. Мой сын, – женщина уже слез не сдерживала. – Ефим, ты меня узнаешь? Это я. Твоя мама, – но школьник снова впал в забытье. Потом была больница. Операция. Долгий курс реабилитации. Память вернулась. Почти полностью. Ефим вспомнил себя и родных. Вспомнил школу, ДНД. Вспомнил Жанну. Но он решительно не помнил мотивы многих своих поступков. Зачем он организовывал эту ДНД? Как у него вообще находились на это силы и время? Вопрос о том, для чего ему Жанна, конечно, не возникал. Но почему он выбрал ее, а не ровесницу в своей же школе – не помнил. Да и как он умудрился влюбить в себя эту красивую взрослую девушку – тоже было не очень ясно. Хотя врачи утверждали, что память к Ефиму вернулась полностью, сам он ощущал, что из нее выпало что-то очень важное, но теперь уже совершенно неуловимое. Да и с учебой стало как-то труднее. Он точно помнил, что раньше, до травмы, ему достаточно было лишь просмотреть заданные страницы и он уже был готов к уроку. Теперь же приходилось корпеть над каждым параграфом. Серьезная все-таки была травма…

В первые дни после возвращения в школу, уже в самом конце зимы, к Лазареву подходили ученики из других классов, а иногда и одноклассники:

– Ефим, тут без тебя беспредельщики вконец обнаглели. Надо что-то делать.

Но, увы, Лазарев был уже не тот:

– Ребята, я после операции что-то… Мне надо к экзаменам готовиться. Я много пропустил. К репетитору хожу. Вы разбирайтесь сами.

И они разбирались…

Былое равновесие подростковых порядков медленно, но неуклонно восстанавливало свои естественные права.