– Знаешь, Мирелла, жизнь полна превратностей… Я принадлежу к тем, кто хочет изменить свою жизнь, а ты – к тем, кто, возможно, сможет это сделать.

– Спасибо, Дина, но твои слова меня настораживают. Если бы мне пришлось изменить свою жизнь, для меня это было бы равносильно взрыву атомной бомбы. В моей жизни все происходит так, как мне бы хотелось. Мне нравится моя жизнь.

Теперь было утро понедельника… и у Миреллы пропало ощущение, что все в ее жизни идет так, как ей бы хотелось. Она расстроилась из-за Пола. С тяжелым вздохом она решила не тратить драгоценное время на бесплодные раздумья. Она подошла к письменному столу, порылась в папках и книгах и выбрала несколько штук, которые и засунула к себе в сумку.

На первом этаже она наспех черкнула записку своему эконому Моузезу, которую оставила на кухонном столе. После чего достала зеленый банан и спелый манго из ящика для фруктов и тоже бросила их в сумку.

Солнечное весеннее утро встретило ее, как только она вышла из дома. Вдохнув полной грудью свежий ветер, она захлопнула за собой входную дверь. Воздух был все еще по-утреннему свеж, но в нем ощущались дуновение весны и легкий запах цветов: примул, гиацинтов и тюльпанов, высаженных под двумя лавровыми деревьями в огромных бронзовых кадках, которые стояли как часовые по обе стороны от парадного подъезда.

Это утро еще не было отравлено ежедневной дозой выхлопных газов. Только что пробило шесть часов – излюбленное время для бегунов трусцой, любителей ранних прогулок, трудоголиков, но не для транспорта.

Мирелла подняла свежий номер «Таймс», лежавший у двери, развернула его и быстро пробежала основные заголовки первой страницы. Она сложила газету и, засунув ее между папками, лежавшими в сумке, ненадолго задержалась на последней ступеньке лестницы, чтобы по привычке окинуть взглядом улицу.

В эти несколько секунд улица напомнила ей родной городок, где была улица Вязов – одно из тех мест, которое может находиться где угодно, но только не в Америке. Она ощутила себя в центре неприкосновенного островка частной жизни, втиснутого в рамки крупнейшего города на земле. Все дома по обе стороны улицы были из бурого камня, как и большинство зданий на Ист-Сайде, восточной части Парк-авеню. Их построили около 1900 года из рыхлого, пористого и непрочного коричневого песчаника, добытого в речной долине Коннектикута или на берегах реки Хакенсак. Эти дома считались уникальными в районе из-за того, что до сих пор хорошо сохранились.

Больше половины зданий были частными домами, в некоторых жили по две семьи, а в остальных было по нескольку квартир. Мирелла знала это не потому, что была знакома с соседями, а из-за ежеквартального информационного бюллетеня, в соответствии с которым жильцам надлежало поддерживать улицу в порядке.

На самом деле только благодаря местному сообществу Мирелла смогла приобрести здесь квартиру, настоящее сокровище на Шестьдесят пятой улице Ист-Сайда. Дядя ее отца, Хайрам Уингфилд, эксцентричный, живущий в уединении девяносточетырехлетний холостяк, за несколько месяцев до смерти пожелал, чтобы Уингфилды купили его фамильный дом. После того как отец Миреллы отказался, старик предложил сделать это ей самой на следующих условиях: покупка должна быть немедленной, ему будет позволено жить в стенах этого дома, а она должна прожить в нем минимум пять лет, причем без права менять в нем обстановку, и дом, если она захочет его продать, должен рассматриваться как нераздельная частная собственность. На этих условиях он, старый скряга, готов был принять все ее сбережения – менее тысячи долларов, – приплюсовать к ним выплаты по возможным закладным и позаботиться о ее доходе, который позволил бы ей содержать дом в приличном состоянии.

Тогда Мирелла сочла всю эту затею тяжким грузом, который взвалили ей на плечи против ее воли и без которого она могла прекрасно обойтись. Она была вполне довольна своей однокомнатной квартиркой, правда, достаточно тесной. Не раз она принимала решение подыскать жилье попросторнее, но ее жизнь всегда была заполнена более важными делами и событиями, и потому до переезда руки не доходили.

Отправляясь на встречу со старым Хайрамом, она все еще не избавилась от сомнений. Покидала она этот дом, совершив сделку на его условиях. Дядя Хайрам был очень доволен тем, что все так удачно сложилось и что дом Уингфилдов по-прежнему принадлежит члену семьи. Он умер во сне спустя сорок восемь часов после подписания официальных документов.

В контракте было оговорено, что она оставляет на службе Моузеза, эконома и по совместительству шофера, с условием возможного аннулирования договора через три месяца. Но уже через три недели они так подружились, что Мирелла удивлялась тому, как она вообще без него до сих пор обходилась.

Двое утренних бегунов приветливо помахали ей и пожелали доброго утра, когда она спустилась по ступенькам парадной лестницы и направилась в сторону Первой авеню. Каждый день в любую погоду она бодрым шагом проходила целых девятнадцать кварталов до здания Секретариата ООН, заглядывая по пути в закусочную Оссарио и Хайми, чтобы выпить чашку кофе и съесть ржаную булочку со сливочным сыром и виноградным желе.

Мирелла всегда входила в это заведение с улыбкой. Тоже мне закусочная! Закуска – это что-то легкое, то, что перехватываешь на бегу. В «Х и О» подавали совершенно другую еду. Все, что ни возьми, даже апельсиновый сок, тяжелым камнем падало в желудок. Мирелла не раз задавалась вопросом, как владельцам Хайми и Оссарио удавалось достигать такого эффекта.

Ей нравилось считать «Х и О» своим «кафе по соседству», своей забегаловкой, своим утренним пабом. Каждое утро в течение пятнадцати минут она вкушала вместе с завтраком ощущение Нью-Йорка в этом дворце из огнеупорной пластмассы.

Она толкнула запотевшую стеклянную дверь и кивнула Хайми, который суетился в конце узкого прохода между столиками и водил мокрой тряпкой по белоснежному плиточному полу. Мирелла села на высокий пластиковый стул у стойки неподалеку от двери. Она любила это место, потому что лучший наблюдательный пункт, позволяющий следить за происходящим внутри и снаружи, трудно было найти, особенно когда пар охлаждался и превращался в крупные капли, ручейками стекавшие вниз по оконному стеклу.

– Привет, – в унисон отозвались два голоса, когда Оссарио высунулся из-за стойки. В руке он держал поднос с рубленой печенью, которая возвышалась грудой размером с футбольный мяч. В другой руке у него была старая битая тарелка с огромной пластиной бастурмы, утопающей в толстом слое желтого жира.

Хайми и Оссарио были самой странной парой во всем Нью-Йорке. Хайми Левин, первоначальный владелец бара, был семидесятитрехлетним ортодоксальным евреем, а Оссарио, иначе Буэнавита Диас Сиентес, тридцатидвухлетним пуэрториканцем и римским католиком. Но, несмотря на эти различия, их связывало пятилетнее деловое партнерство.

Аромат свежего кофе, стекающего по капле в автомат, смешивался с запахом корицы, миндаля и ванили, который источали свежие датские рулеты, выложенные на деревянных подносах. Особую пикантность атмосфере придавал несколько приторный, но все же приятный запах хлебной водки, тмина и дрожжей, на котором был замешан традиционный еврейский хлеб. Запах жареной говядины и бастурмы еще не выветрился, потому что Оссарио только что выставил их в витрине.