– Но если я не хочу меняться полностью, а хочу только, чтобы мои кости хорошо срослись? Если меня воротит от гармонии – я желаю только начать ходить! – Такие слова сами собой часто вырывались у Лантарова. Вот и теперь он выпалил их, а затем закусил губу и отвел взгляд. Ему было просто неприятно, непривычно что-либо делать напряженно, прикладывать усилия.

Шура в ответ только пожал плечами, как человек, который сказал все и которому нечего добавить для переубеждения.

Но некоторые другие идеи лесного жителя вызывали у горожанина приливы непритворного, восторженного умиления. Так, он немедленно полюбил растирания всего тела оливковым маслом каждый второй день, выполняя незамысловатую процедуру до тех пор, пока масло благодаря растираниям Шуры дивным образом не впитывалось в его кожу, не оставляя следов жира. Эффект оказался почти волшебным. Так, уже к четвертому массажу больной стал забывать о мучивших его в больнице пролежнях, невольно сосредоточивая внимание на горячих, точно нагретых печью, руках отшельника. Его сильные узловатые руки и в самом деле проделывали чудеса: как огненные шары, они перекатывались по телу, разжигая энергию на больных участках кожи и передавая тепло прямо в больные кости. После десятка таких втираний Лантаров заметил, что кожа стала меняться на глазах, приобретая шелковистость и упругость, какая бывает у здорового человека. Что касается самого Шуры, то он умело и упорно растирал себя сам и только иногда подставлял ученику спину. Лантаров же, натирая ее, дивился: никогда ему не приходилось касаться руками такой твердой и одновременно гибкой спины, сплошь состоящей из десятков трепещущих под эластичной кожей мышц. Естественный запах, исходящий от его смуглой и в то же время будто излучающей свечение кожи, вовсе не казался запахом немытого дикаря, как он почему-то ожидал. То был запах здорового, натруженного, привыкшего к физическим нагрузкам мужского тела, не имеющего изъянов. Лантаров был в некоторой степени ошарашен: тело Шуры, который был едва ли не в два раза старше его, казалось более живым, тренированным и молодым, чем у него. С любопытством рассмотрел наколки вблизи. Рисунки на теле отнюдь не были верхом мастерства художника, скорее, неумело и коряво намалеванные. Но они несли тревожную, полную интриг загадку его прежней, явно сумбурной жизни. Особенно наколка на левом плече, где под мрачным символом в виде парашюта и двух перекрещенных, взмывающих ввысь самолетов красовалась надпись «ВДВ». Вместе с группой крови под грудью и десантником на другом плече она выдавала былой юношеский фанатизм и приоткрывала завесу, по всей видимости, одной из самых сокровенных тайн затворника. Сначала Лантаров хотел расспросить Шуру, но затем сдержался – ему пришло в голову, что это может быть неприятно или слишком лично. И он отложил вопросы до более благоприятных времен.

С первых дней появления горожанина в лесу неунывающий Робинзон стал незаметно менять и рацион питания, все чаще выкладывая на стол тщательно высушенные фрукты, разнообразные виды орехов и семян. Слегка оторопевший гость сначала безропотно поглощал предложенное, найдя некоторые сочетания даже довольно вкусными. Например, кедровые орехи с изюмом или грецкие орехи с медом показались ему непознанным ранее деликатесом. Но вот наличие в блюдах семян льна, или кунжута, или, тем более, сырых семечек подсолнуха он понять и оценить не мог. Варить же хозяин теперь брался лишь рис, гречку и фасоль. Иногда извлекал из погреба картофель и капусту. Шура обыкновенно предлагал к блюдам еще самостоятельно сделанную, довольно сочную и сытную брынзу без соли или отварные грибы, всякий раз приговаривая с хрипотцой свое «Чудно, чудно!»

– Слушай, Шура, что это за стол у тебя такой диковинный? Ты запросто мог бы открыть в Киеве экстравагантный ресторан. Названия «Джунгли» или «Хижина дяди Тома» подошли бы сполна. – Лантаров попытался в полушутливой форме прозондировать перспективы этой затерянной в дебрях харчевни.

Но, похоже, у Шуры с чувством юмора оказалось туговато. Он как раз расставлял тарелки и ответил в своем привычном стиле, который Лантаров про себя прозвал разговором улыбчивого удава.

– Разве ты не знаешь, что мы сами становимся тем, что мы едим, – это очень древняя, но вполне справедливая мысль. Думаешь, люди, жившие здоровыми без докторов по сотне лет, питались шоколадными батончиками?

– Не уверен относительно батончиков, но мясо и сыр они ели наверняка, и я бы тоже не отказался, – парировал несговорчивый гость.

Шура в ответ на выпад Кирилла начал медленную, хорошо продуманную осаду.

– У людей все, как и у животных – они очень разные. И потому одни здоровы, а другие болеют, не догадываясь о причинах своих недугов. А у всякого живого существа физическое и психическое состояние есть результат самого простого и одновременно самого важного – образа жизни. Понаблюдай за животными. Знатоки аюрведы – древнего учения о счастливой и здоровой жизни – любят вспоминать слона, тигра и шакала. Слона считают наиболее уравновешенным и, пожалуй, одним из наиболее умных представителей животного мира. Его, кстати, называют саттвичным, то есть сбалансированным и гармоничным существом, живущим в благости. Он принимает только свежую вегетарианскую пищу, что не мешает ему быть сильным и независимым, но в то же время добрым и готовым сотрудничать с теми же людьми. А вот тигр, рвущий плоть убитых жертв, почти всегда беспокойный и нервный, агрессией он и себя доводит до исступления. Вряд ли он гармоничен, и мудрые наблюдатели называют его способ жизни проявлением так называемого раджаса, или бешеной страсти, суетливого движения. Шакал же, питающийся остатками и падалью, боязливое и по-своему несчастное животное, ведущее ночной, неестественный для большинства природных существ образ жизни. И говорят, что это проявление тамаса – невежества и инерции. Конечно, сама природа устроена совершенно, и в какой-то степени эти животные уравновешивают друг друга, исполняя важные роли в поддержании глобальной экологии. Но одновременно они открывают нам, людям, некоторые законы и принципы. Святые и мудрецы, кстати, пользовались ими издавна. Вспомни хотя бы Иисуса Христа, говорившего, что если вы убиваете свою пищу, то эта мертвая пища убьет вас. Пифагор, Плутарх, Эпикур, Леонардо да Винчи никогда не ели мяса. Будда и Конфуций, Магомед и Далай-лама всех инкарнаций выступали за вегетарианство. Разве этого мало? История повторяется в своих циклах, да и в приходах духовных проводников.

Все эти слова очень слабо доходили до Лантарова, а перечень имен казался пустым сплетением случайных звуков – кое-кого из названных людей он не знал и не желал знать. Он не только еще не свыкся с новым положением, но и совершенно не мог понять, как все эти пространные разговоры об изменении мышления могут чудесным образом повлиять на его жизнь и улучшить состояние здоровья. И из-за того, что идеи Шуры представлялись не более чем сладкими иллюзиями, ему хотелось бунтовать, выступать против, подвергать сомнению все услышанное.

– И что, все это важно для того, чтобы превратиться в мудреца и прожить сто лет? – Лантаров с ехидцей прищурился, пытаясь подловить оратора на главном – основной цели его образа жизни. В глубинах его подсознания из зерна праздного любопытства вызревала одна провокационная мысль: а нельзя ли как-то вывести из себя этого Шуру? «Уж больно он невозмутим. Действительно ли он стоик или только хочет таким казаться, искусно играя придуманную себе роль? Надо бы прощупать его на вшивость», – так он думал, исподволь разглядывая светлое невозмутимое лицо собеседника. Не заиграют ли на нем желваки, не прорвется ли тонкая кожура притворства?