— Между тем я переговорил с родителями Лили, и они сообщили мне, что в квартире остался ряд предметов (фотографии и тому подобное), которые им особенно дороги. Поэтому они поручили мне обратиться к вам с просьбой о том, чтобы вы позволили им забрать эти предметы из ее квартиры.

— Я подумаю, — ответил я.

— Кроме того, чтобы быть до конца точным, или, если хотите, для очистки совести, я считаю нужным сообщить вам, что Лили звонила мне в день гибели и выразила желание срочно изменить свое завещание. К сожалению, у меня не было возможности встретиться с ней в тот день — остальное вы знаете. Однако с учетом этого факта вы, наверное, можете догадаться, что именно хотела изменить в завещании мисс Айриш.

— А вы как думаете?

— Из ее слов я сделал вывод, что она предпочла бы оставить все одному из родителей.

Ее матери, Джозефин.

— Лили собиралась все завещать матери?

— Так, по крайней мере, я понял ее слова.

— Включая квартиру? — переспросил я.

— Включая квартиру, — подтвердил он.

— Что ж, я это учту. Передайте Джозефин ключи от квартиры. Скажите ей, что она может взять все, что пожелает.

Мне дали на восстановление шесть месяцев.

Определенное количество часов в день, сообщило мне государство, оно собирается ценить и любить меня.

Однако я избавлю вас от деталей моей больничной жизни, от упоминания о bonhomie — добродушии санитаров, от пересказа всех этих мрачных историй и в тот момент казавшихся ужасно смешными шуточек, от перечисления заслуг конкретных врачей и медсестер, от повествования о смертях, произошедших по причине банальнейших недугов, и чудесных исцелениях в случае неизлечимых болезней; а самое главное, я не стану обременять вас необходимостью читать про неусыпную заботу, которой докучала мне матушка.

Считайте, что вам повезло.

Мои первые несколько шагов были именно такими слащаво-сентиментальными, как и следовало ожидать. Я расплакался, как девчонка. Но я не собираюсь кормить вас сюжетами телесериалов, тем более что подбадривал я себя довольно нетрадиционно. (Мой физиотерапевт не одобрял этот метод.) Я предположил, что если хорошенько возненавижу себя, то, возможно, я смогу заставить себя двигаться. Поэтому для ободрения с каждым шагом я приговаривал: у-род, у-род. И начал ходить.

Врачи восстановили меня до состояния, отдаленно напоминающего нечто похожее на нормальное.

И вот прошло шесть месяцев с тех пор, как я вышел из комы. Шесть месяцев, и я уже сижу на заднем сиденье черного лондонского такси в обнимку со своей складной инвалидной коляской, которая на самом деле теперь не так уж мне и нужна.

Мне в руку вложили набор взаимосвязанных металлических предметов странной формы, в которых я в конечном итоге узнаю ключи от своей квартиры.

Водителю уже сообщили адрес.

Я поворачиваю ключ в замке. Вспоминаю, как в детстве все не мог дотянуться до раковины, чтобы помыть руки. Толкаю дверь. Вспоминаю, как родители взяли меня на чью-то свадьбу, я свалился с церковной ограды, у меня сбилось дыхание и мне казалось, что я умираю — прямо на кладбище, под тисами. Вхожу в мертвый воздух квартиры, который уже давно не колыхали звуки голоса, не согревали человеческие тела или чайник на плите, который не насыщался любовью, возникающей от простого присутствия человека в доме. Вспоминаю, как стоял на одном колене перед огромным зеркалом, а мама учила меня завязывать шнурки, потому что скоро мне идти в первый класс. Беру пачку писем с тумбочки в прихожей. (На автоответчике сообщений нет.) Вспоминаю последний день в университете и ту мистическую скуку, которую, как мне казалось, я больше никогда не испытаю, — пока я не получил свою первую работу. Ковыляю в туалет. Вспоминаю, как споткнулся, когда бежал к матери с оценками в дневнике и улыбался. Можно подумать, что по прописи Конрада пробежал паук. Блюю. Тяжело дышу. Вновь тужусь.

Звоню родителям немного позже, чем обещал, из-за пробки на М40.

Мать уже побывала без меня в квартире и приготовила ее к моему приезду.

— Я выбросила журналы, — предупредила она меня.

Можно было не спрашивать, какие журналы она имела в виду. Они лежали в нижнем ящике письменного стола, рядом с дневником.

Теперь мать знала меня лучше, чем когда-либо, в результате нравился я ей меньше, а любила она меня больше.

Открываю дверь родителям.

— Что, тебе нехорошо? Тогда скорее в постель! Хочешь чаю? Травяного? Или кофе? Или горячего молока? Продукты в холодильнике, полуфабрикаты в морозилке. Фрукты в вазе. Да, я купила тебе вазу для фруктов — твоей я не нашла. Тебе была нужна ваза для фруктов. За квартиру я заплатила. И заштопала твои носки. Пожалуйста, больше не покупай акриловые. У телефона я положила список тех, кто оставлял для тебя сообщения. Тебе лучше? Мы отвратительно доехали. Ты скверно выглядишь. Сколько сейчас времени? Ты ведь знаешь, что мы оба тебя любим. — Короткая пауза. — Очень любим. — Еще короткая пауза. — Ты ведь знаешь. Папа сейчас поедет домой, а я буду в маленькой гостинице за углом. Я оставляю тебе их телефон, чтобы ты мог позвонить, если что-то понадобится. На твоей работе говорят, что ждут тебя в любое время, как только ты будешь готов. Все будет хорошо. Ты, наверное, устал. Иди ложись. Я принесу тебе горячего молока. — Обнимает и целует. Обнимает и целует. — Ну зачем ты ругаешься.

После первых полутора лет интенсивного «агукания» родители почему-то теряют способность осмысленно общаться со мной.

Вечером мать принесла мне яичницу-болтунью — как в детстве, когда я симулировал простуду, чтобы не ходить в школу. Но я не смог ее съесть.

— Надо было выбрать из яиц эмбрионы, — жалобно проскулил я.

— Не было там никаких эмбрионов.

— Как же не было. Вот, смотри. А вот еще один. Они похожи на маленьких детей.

Я выцарапал их — алые пятнышки желе — на край тарелки.

— Не могу я это есть.

По желто-белой поверхности яйца протянулась полоска крови, обернувшись спиралью вокруг желатинового недоцыпленка.

— Я сделаю тебе другие яйца.

— Пожалуйста, не надо.

— Может, печеную фасоль на тосте?

— Ладно.

Но вид печеной фасоли напомнил мне, как у моей домашней ящерицы произошел выкидыш, и она извергла из себя все содержимое своей утробы.

— Как насчет пшеничных батончиков с горячим молоком?

— Если ты мне их растолчешь.

Она потрогала мой лоб. И хотя было очевидно, что чувствую я себя плохо, она хотела показать мне, как много терпения она проявляет. Теперь она будет ждать, что я отплачу ей, когда поправлюсь: буду звонить, заезжать к ним, проводить с ними Рождество.