Оба курса лекций с подачи Ольги. «Пограничный писатель, развлекающийся с пограничными феноменами. Они очень тебя хотят».

С подачи Ольги. Как и выставка. Как и многое, что случилось в его жизни в последний год.

«Ты мой лучший арт-проект! – сказала она. А он смотрел в её разноцветные глаза и всё больше влюблялся. – По крайней мере, самый любимый».

Он не хотел влюбляться. Любовь как арт-проект. Так они решили вместе, когда переспали во второй раз. Первый вышел случайным и не сулил обещаний. А потом они решили «приколоться». Это было её слово. Её лексика вообще не включала никаких сантиментов, скорее напротив. Тем весомее были крайне редкие слова нежности. Арт-проект охватывал большие пространства, включая выставку, его лекции, продажу книг и то, что они творили, словно дорвавшиеся друг до друга подростки. Только они вдвоём знали, что происходит на самом деле. Всё это детское колдовство в стиле Сальвадора Дали, конечно, не могло быть всерьёз, но в тот момент думать так оба нашли забавным. На короткий миг в своей маленькой вселенной они стали богом и богиней. Смешно, прямо как дети малые…

– Ну, если нас прёт, почему бы и нет? – возразила Ольга. – И смотри, всё у нас получается. А, мой бумагомарака?!

За её весёлым цинизмом что-то стояло, сильное и, возможно, надломленное. Он это чувствовал и иногда хотел пробиться туда. Всё прекрасно понимая про то, что ад – это другие. Чёртово любопытство. Порой он думал, что писатели – не самые приятные типы.

Но влюбляться-то он точно не собирался. Его устроило «секс без удержу как арт-проект». Поначалу так и было. Без удержу и порой в самых неподходящих местах. Они шутили, что увеличивают плодородие мира. И вот теперь в том лесочке вырастет «их дерево», а в море (их не смущало, что это был средиземноморский пляж, и никому бы в голову не пришло, чем на самом деле занята эта симпатичная парочка) остались плавать их «русалочки». Неподходящие места не были фетишем, попыткой чего-то там разнообразить или обострить. Им не надо было ничего обострять. Так выходило случайно, и всем «приколам» они предпочитали обычную постель. Желательно пошире. Просто грёбаная химия, физическое влечение. Стоило признать, конечно, что и за пределами постели им было хорошо. Лёгкий роман двух взрослых людей. Им было хорошо вместе. Вот так вот случайно нашлись. Он шутил, что во всём виноваты её глаза – зелёный, которого не бывает в природе, и голубой, как тайный лёд в горах, который они видели вместе. Разноцветка, ведьма, но не черноглазая цыганка и не босоногое лесное диво, а ведьма-инопланетянка. Как Дэвид Боуи.

«Что ты несёшь? Как я могу быть Дэвидом мать его Боуи?» – смеялась Ольга.

«Я говорю «как» мать его Дэвид…»

«Он мальчик, я девочка».

«Ты какая-то херь, и я не могу этого понять, – разговор был после какой-то вечеринки. – У тебя другая женская сущность, хоть и очень сильная. Этого не понимаю, все бабы не такие. У тебя даже похоть другая. Ты, блин… третий пол из «Звёздных войн».

«Ты опять нажрался, – только и ответила она. – Но ладно, мне приятно».

Он часто нёс ахинею, она нет. Она знала, что слова не имеют значения. И знала, какое сообщение за ними стоит. Конечно, у всех парочек свой язык. Чаще всего как эвфемизм для табуированных выражений и всяких слащавостей. Здесь было другое. Общий способ коммуникации друг с другом и с миром.

Ольга становилась всё более модным галеристом. Его выставка тоже была её идеей.

«Твои рисунки без этих подписей не так хороши», – сказала она.

«В смысле?»

«Нет, не то, – она поправила себя. – Недостаточно хороши. – Улыбнулась, хитро подмигнула, словно уже предвкушая грядущий успех. – Ахинея как способ формулировать метафизические истины. А мы с тобой – главные хулиганы».

«Ну… у тебя с этим полный порядок, – заявил он. – Можешь заняться подписями сама».

«Не-не, ты это делаешь очень изящно».

Он рисовал всегда. На полях, когда писал, или от нечего делать, или когда «затык», но больше всего, когда замысел новой книги вот-вот родится. Его графика была довольно выразительной, драматичной, рука тверда, и на фантазию не пожаловаться… но так, ничего выдающегося. Для комиксов сойдёт. И очень точно передавала его текущее настроение. И вот так однажды из тьмы каких-то совсем уж шизофренических рисунков выполз, медленно озираясь, Телефонист. Рисунков накопилось много, он делал к ним подписи, развлекался: подписи были совсем невпопад или через очень уж заковыристую цепочку ассоциаций, если проследить их в принципе представлялось возможным. Потом Ольга это назовёт «ахинеей». Но это потом. Когда рисунки перестали быть сырыми. А так он не показывал никому их особо… Конечно, издатель ему даже предлагал сделать графический роман о Телефонисте, но чего-то в рисунках всё-таки не хватало. Сыроватые, и вообще…

Пачка картинок росла, набухала, требовала к себе внимания. И он начал экспериментировать. Сначала с цветом – не пошло. Затем с фактурой. Используя странные неожиданные поверхности, разные текстуры, манку, клей, песок… Идея фотографировать собственные готовые рисунки пришла после прочтения какого-то модного романа. И картинки перестали быть сырыми. Не сразу. Фотокамер у него в доме нашлось несколько, увлекался по молодости. Даже настоящая оптика и старая плёночная «Лейка» – великая камера! Перепробовал разную высоту штатива и свет, начал снимать свои работы под определённым углом и с определённой выдержкой. Попробовал популярные фотошоп, PxQ ОpticsPro, пробовал бить работу на этапы и перебрал гору программ для создания HDR-изображений. Посмотрел, с чем работают профессиональные графики и иллюстраторы, и двинулся дальше. Стал микшировать, искать свой тайный ингредиент, рецепт черепахового супа, алхимический эликсир, что-то типа этого… Был довольно будоражащий этап, вот-вот что-то обещало родиться.

Он смотрит на подпись к картинке: «Путешествие кота по непостижимому миру заканчивается вопросом «Что у нас сегодня на обед?». На рисунке женщина в постели, её взгляд и укоризненные слова обращены к мужчине. Он сидит к ней спиной, за столом, в боксёрских трусах. Его вещи собраны, чемодан… наверное, он собирается уйти. Смотрит в стену, взгляд не выражает ничего, все коммуникации оборваны. Торс и бёдра слишком уж витальны, то ли Роденовский мыслитель, то ли Халк. Самого бездомного кота на рисунке можно обнаружить, только если сильно присмотреться, где-то с краешка силуэт за окном. В упрёках женщины, как и в открытых глазах, был бы смысл, если бы… она не была расчленена. Это Телефонист? Или кто-то другой? Этот роденовский Халк на стуле, безупречно отделивший голову и члены от туловища? Слишком уж маскулинный… он думает о японской манге, нарочитой слащавости аниме, о Миядзаки и художнике Мураками. Сентиментальная чувственность, доведённая до предела становится стилем, перешагнув предел, переходит на другой уровень. Утончённая сентиментальная красота, по-подростковому жестокая и слащавая, перестаёт таковой быть. Ему необходим этот удар стиля. Он уже использовал для работы очень редкие профессиональные штучки, типа Quyrara, и уже пришёл к тому, чтобы наносить окончательные штрихи на уже готовые фотографии. Он попал в точку. Его изображения получались рельефными, то, что было сделано плоским штрихом, приобретало объём, как будто при длительном рассмотрении создавалось впечатление, что это была аэросъёмка гор на мёртвой планете. Там даже нашлось место Марианской впадине с ещё не взорвавшимися глубоководными рыбами. Он попал в точку, до эликсира оставалось совсем чуть-чуть. Ему необходимо «аниме», путаница смыслов в мире детства, где, на самом деле, ничего не спутано, а просто существуют ещё и другие измерения. И их соприкосновения дают гораздо более увлекательные результаты.