Чувствуя на спине пристальный взгляд — не похотливый, скорее одинокий, — ты шагаешь через вестибюль мимо старичка и старушки, которые сидят на диване и пялятся на открытую дверь. Кого они ждут?

Чтобы совершить паломничество в квартиру Ника, нужно с осторожностью подняться по допотопной неподвижной лестнице на второй этаж, будто срисованный с этих древних киношек про воров и копов, что так по вкусу твоему брату. Облупившаяся краска на стенах, затхлая атмосфера, каракули на двери: их так много, что ничего уже не разобрать. Ник тоже внес лепту: царапал здесь любимые изречения и фразы, придуманные во время игры в сленг-жокея.

И вот ключ в замке, ты поворачиваешь его, слышишь громкий щелчок, но не торопишься открывать. Руки вдруг начинают мелко трястись. Что бы ни оказалось там, за дверью, над этим ты тоже не властна. Квартира встречает окоченелой тишиной, тусклым освещением и резкой мускусной вонью. Жилище состоит из трех комнат: гостиной, которая сливается с кухней, и крошечной ванной, куда еле-еле втиснулась душевая кабинка. Первые две были обчищены ворами. Обширные пустоты в гостиной указывают на те места, где стояли произведения голоискусства; грубые потертости на стене слева напоминают об уродливой дряхлой кушетке синего цвета на металлических пружинах, без единого программируемого элемента — там она горбилась, готовая превратиться в хозяйскую постель. Пропали даже несколько стульев, которые вечно валялись на полу, словно покинутые и растерянные зверьки.

Словом, исчезло все. Как это возможно? Или хозяин украл то, что не успели вынести воры? В окна твоего сердца стучится нестерпимая печаль. Мир открывается, захлопывается и вновь открывается, а ты застреваешь посередине: не то здесь, не то где-то еще.

Делаешь несколько неуверенных шагов по комнате. И это все, что осталось тут от Николаса? Сенси-коврик отключен, щетинки жесткие, неподвижные — умирают. Но даже приторный запах их разложения перебивает стойкий дух мокрой звериной шерсти. От этого сочетания свербит в носу.

Во всей квартире ни окошка — ни выглянуть наружу, ни сбежать от пустоты. Всякий незаполненный сантиметр беззвучно взывает о молчании. Заходишь в ванную. Находишь в раковине срезанные волоски после бритья, пыль по углам и неизменный умирающий ковер. В полу на кухне тоже волосы, только длинные, черного цвета и жесткие — видимо, звериная шерсть. В застекленных шкафчиках ни стаканов, ни тарелок, ни прочей столовой утвари. Кругом идеальная, безупречная чистота, не то что в остальных комнатах. На ум приходит непрошеная мысль: «Это произошло здесь; вот где это произошло».

Обводишь взглядом гостиную, отметины от кушетки, пустоты на месте исчезнувших голограмм… За дверью белеет какой-то крохотный предмет. Подходишь ближе. Это клочок бумаги, скомканный в шарик, почти укрывшийся за подвернутым углом умирающего ковра.

Поднимаешь, медленно разворачиваешь. Узнаешь почерк брата. В нижнем левом углу на белой бумаге темнеет красно-ржавое пятно, как от засохшей крови. Неровные буквы складываются в слова, слова сбиваются в строки, из строк получается стихотворение. Твои глаза пробегают по странице, и оно оживает.

ШАНХАЙСКИЙ ЦИРК КВИНА

Квин это:

квинтэссенция, сам он

дитя во мраке,

потехи ради

коверкает и лепит

плоть в угоду

желаньям нашим.

Квин это:

ночной поцелуй

безвестной твари,

ты не успеешь ее разглядеть

даже краешком глаза —

киберпроворное послание

от света к полумгле.

Квин это:

вздох ожидания

на очарованных устах,

предвкушение радости,

утоленная боль,

предел материи.

Квин это:

человек, живущий

в утробе великой рыбы,

он перекраивает мир

по своему подобию, но сам

уже не вырвется из крепких челюстей.

Квин это:

квинтэссенция…

Не то, что я.

Сочинение сленг-жокея. Ничего себе, «дитя во мраке». Тебя не трогает это восторженное поклонение. Впрочем, то же самое происходило с Шадрахом, и ты отчасти понимаешь Квина, вознесенного на пьедестал, поскольку сама успела побывать на месте идола. Квин и Николь: две мраморные статуи в аллее. Хотя, конечно, ему досталось больше свободы.

Ты бережно складываешь записку и убираешь в сумочку. Квартире нечего больше тебе предложить. Брата здесь нет. Стихотворение — вот единственный след, который он оставил.

Затворив за собою дверь, ты выходишь на площадку.

В дальнем углу стоит одна из голограмм Николаса в оранжевых, синих и черных тонах — отвлеченный пейзаж, на фоне которого проступают и тают лица людей и сурикатов, то сливаясь и сплавляясь воедино, то вновь разделяясь. Ты замираешь у порога, будто вкопанная. На лестнице очень тихо. Этой штуки раньше здесь не было. Или была? На шее дыбом встают волоски, в сердце колотится неведомый прежде страх. Уже не за брата: за себя.

Перед тобой лежит безлюдный коридор, и за каждой дверью… Кто знает? А вдруг едва ты повернешься спиной, как створки распахнутся, из комнат выскочат звери и бросятся прямо на тебя? Запах шерсти слышится все отчетливее. Как тут светло. Неожиданно ты понимаешь, что предпочла бы самый ненастный осенний вечер на грязной улице этим искусственно успокаивающим лампам. С трудом овладев собой, идешь мимо голограммы (к которой никогда, ни за что не прикоснешься из страха… чего?) и спускаешься по ступеням, вздрагивая от каждого случайного звука. Думаешь найти внизу хозяина гостиницы, но тот ушел. Даже старичок со старухой куда-то запропастились. В вестибюле тихо, пусто, не считая унылых мраморных колонн с трещинами. И только свет опасливо, косо падает из парадной двери. Только пылинки кружатся в воздухе. Только еле-еле доносятся с улицы скучные причитания голограммы. И внезапно до тебя доходит, куда придется пойти, к кому обратиться.

Покидаешь район Толстого; ветер исступленно воет вслед, а звери, попрятавшись в убежищах и широко раскрыв глаза, провожают тебя зловещими взглядами.

Что может сказать скульптура своему ваятелю? Спасибо? Спасибо, что сотворил ее навеки застывшей? Так что нельзя ни шевельнуться, ни увидеть новое отражение в его зрачках. Утратить драгоценную способность развиваться.

Однако ты понимаешь: мужчина, который на твоих глазах десять лет назад в первый раз явился из мрака Подземного Венисса, — единственный, кто может сейчас помочь. Тогда он не спешил выходить. Отчаянно щурился на солнце, прикрывая лицо ладонью, точно готовился отразить удар, а свет все равно сочился между пальцами, словно живая вода, и он так радовался этой незамысловатой мелочи, а больше — своему освобождению. Свет, сочащийся между пальцами.

Ты еще помнишь, как расширились его глаза при виде тебя; как рот, не привыкший смеяться, искривился в ухмылке; как ссутулились плечи и восторженно откинулась голова. (И куда что подевалось? Теперь он сущий аристократ; прямая осанка, легкий учтивый смех, интересный собеседник на вечеринках. Но тогда это был мужлан, возникший из темноты.) Запах земли и руды. Почтительное, нежное прикосновение руки к твоей руке.