Но собака только посмотрела на меня и лизнула мне руку. Я погладила ее по мягким, грязным ушам. Да… Вот помыть бы ее… А где? Представляю, если я приведу ее в общежитие, скажу вахтеру тете Даше или ее сменщику, дяде Боре: «Я хочу собаку в нашем душе помыть». Что тогда будет…

– Пойдем, – сказала я собаке. – Машка…

Не знаю даже, почему я так назвала собаку. Просто сказала, не задумываясь. И она опять как будто кивнула головой. Собака пошла довольно бодро. Она была не старая. Большая, крупная, не слишком худая – или так казалось из-за клочковатой спутанной шерсти. Но я-то видела – если ее помыть, причесать, она будет необыкновенно красивая! Белая, с рыжим пятном на спине и черным на умной, хорошей морде.

Мы дошли до магазина. Я знала, что у меня оставалось до стипендии сто сорок рублей. И на эти деньги еще надо жить неделю – на карточке у меня «золотой запас», энзе, две тысячи рублей с лишним, которым я пользуюсь в самом крайнем случае.

Но сейчас поступить по-другому я не могла. Я видела, что Машка смотрит на меня с надеждой, и надежду эту я разбить не могла.

Я зашла в магазин, долго выбирала, что бы ей купить. Ни на что не хватало денег. Можно было бы купить костей и наварить из них бульон, я знаю, читала, что так кормят собак. Но костей я не нашла, да и как объяснять Машке, что я принесу ей еды через три часа? Я все выглядывала в окно, боясь, что собака уйдет. Продавщица за кассой с невероятным подозрением смотрела на меня. В городе много наших, и бывших, и тех, кто еще в детдоме, продавцы нас боятся.

– Что?! – нервно спросила наконец она. – Нашла, что хотела? Пробивай и вали.

Да, точно. Я похожа на всех наших. Чем? Взглядом? Одеждой? Надо спросить Виктора Сергеевича. Похожа в плохом смысле. Никогда бы продавщица так не сказала Маше.

Я взяла большой пакет дешевого развесного печенья, и у меня еще остались деньги себе на хлеб и кефир.

Когда я вышла, Машка сидела чуть поодаль двери и ждала меня. Да, вот, наверно, это мне и было нужно. Чтобы кто-то вот так ждал меня. С таким взглядом.

– Давай отойдем, – сказала я Машке.

И у меня было полное ощущение, что она понимает все слова.

Мы дошли до парка. Было холодновато, но я стала кормить собаку, понимая, что лучше этого у меня ничего сейчас в жизни нет. Вот, оказывается, что мне было нужно. Кормить кого-то и заботиться. Только куда я теперь ее дену? У нас есть небольшой закуток около входа в общежитие, может быть, Машка сможет там жить?

Никогда в жизни у меня не было собаки. Это ни с чем не сравнимое чувство. Когда ты идешь, а рядом с тобой, на расстоянии шага, собака, которая повторяет все твои движения – ты остановилась, и она остановилась. Ты свернула, и она – за тобой…

– Побудь пока здесь! – сказала я Машке, когда мы подошли к общежитию.

Я показала ей закуток – три ступеньки вниз, и площадку перед заколоченной дверью в подвал. Но она туда не пошла, осталась у крыльца. Я видела ее взгляд, полный надежды – сначала. И полный тоски и отчаяния, когда Машка поняла, что я сейчас уйду, закрою дверь, а она останется, как обычно, одна на улице. Я вернулась.

– Ну что я могу сделать? – тихо сказала я. – Что? У меня нет своего дома. Пока. Вот будет, мне дадут обязательно комнату… и ты будешь со мной жить! Только надо потерпеть. Понимаешь? Я вот умею терпеть. Вот туда иди и жди меня там.

– Брусникина! – окликнула меня тетя Даша, вышедшая на крыльцо покурить. – Ты с кем там разговариваешь? А-а-а… Ясно… Слушай, ты мне тут собак грязных не приваживай!

Я распрямилась.

– Нет, это…

– А я тебе говорю – не приваживай! Яду насыплю ей! Нечего тут мне! Она ж посидит-посидит, да и расплодится! Или покусает кого пьяного… Они пьяных не любят, ты в курсе?

– Я тоже пьяных не люблю… – пробормотала я.

– Чего?.. Вот давай гони ее, гони… Гони, я тебе сказала! Борьке скажу, так он винтовку с солью принесет из дома…

Я стояла совершенно растерянная. Рядом со мной сидела собака, которую я сама сюда привела. Это всего лишь бродячая собака, уличная. Животное. Мы не знаем, что у собак в голове. Говорят, некоторые ходят на могилу к хозяину еще много лет. Собаки работают спасателями, саперами, ищут наркотики, ищут след… Что они понимают? Мы не знаем. Но точно знаем, что они умеют любить, страдать, чувствовать очень остро. А разве не главное в мире – любовь и чувства? Разве главное – это наш мозг? Жестокий, изворотливый, коварный? Разве не об этом главный, самый спорный, самый неразгаданный библейский миф? О том, как жестокий и коварный разум ворвался в душу человека и разорвал ее? Но мы такие – какие мы есть, и вечный спор разума и чувств неизбежен для человека.

У собаки тоже есть разум – она не ходит второй раз туда, где ее били и обижали. Просто у нее иной разум.

– Так, ну всё… – Тетя Даша с наслаждением затянулась последний раз, далеко бросила сигарету, зачем-то разогнала рукой клубы дыма, в которых она стояла, как маленькая коренастая ведьма – с крошечной головой, большим фиолетовым носом, огромными серьгами в длинных ушах с обвислыми мочками, взяла сломанную швабру, которой она обычно закрывала дверь изнутри на ночь, и пошла с этой шваброй наперевес на Машку. – Давай, давай, пошла отсюда!.. Ненавижу собак! Мне вон собака руку прогрызла! – Тетя Даша на ходу задрала рукав и показала мне руку. – Поняла? Многие тут пытаются… То кошку пронесут, то собаку… Болезнь какая-то, честное слово…

– Пошли, – кивнула я Машке.

Я не знаю, что именно поняла собака – крик тети Даши, мою расстроенную и виноватую интонацию, но она потрусила за мной.

– Понимаешь, – негромко объясняла я собаке, которая шла за мной в сторону частного сектора, откуда мы с ней и пришли. – Тетю Дашу укусила какая-то злая собака, теперь она всех боится. Так и Машина мама. Она видела или слышала, что детдомовские часто воруют, рано начинают пить, ну и вообще… И всё. Когда Маша пошла в школу, где учатся детдомовские вместе с обычными детьми, у Машиной мамы в голове уже была схема. И эту схему сломать очень трудно или невозможно. И поэтому она никак не может смириться с тем, что мы с Машей так похожи и нам хорошо вместе. Что мы были бы настоящими подругами, если бы Машина мама по-другому к этому относилась. А прятаться, обманывать ее – наверное, не стоит. И так вот Маша, оказывается, тайком со мной дружила. Я-то думала, ее мама поняла, что от меня вреда не будет…

Собака шла теперь не сзади, а рядом со мной и время от времени взглядывала на меня умными глазами. Не знаю, может, я все это и придумываю, но я просто видела, как менялось выражение ее глаз от моих слов. То сочувственное, то вопросительное, то одобрительное…

Я теперь уже немного опаздывала к Елене Георгиевне и Петру Львовичу, но они никогда не сердятся, если я прихожу не точно ко времени, хотя сами, не работая, живут по часам. Ровно в девять – новости, потом еще новости в двенадцать, в час – обед, потом отдых, прогулка… Даже странно для людей, всю жизнь проработавших в театре, так расписывать свою жизнь. Я представляю работу в театре как-то совсем по-другому. Смутно помню свою бабушку, бывшую балерину, в длинных фиолетовых перчатках, огромной удивительной шляпе с полупрозрачными розами, колышущимися при каждом ее шаге, с тонкой длинной сигаретой, помню, как она смеялась, стряхивала пепел в горшки с комнатными цветами, а мама сердилась… Или не сердилась… Так мне хочется попасть иногда в тот мир, где все было по-другому, где я жила дома… А память не пускает. Стерлось.