прошлом году. Лежит».

В тех хождениях практически не было редакций. В конце его сборника «Время» (1959) в справке «Об авторе» сказано (видимо, со слов самого Слуцкого): «Впервые напечатался в 1941 году в журнале “Октябрь” (№ 3, стихотворение “Маяковский на трибуне”)». Единственное это стихотворение было опубликовано журналом в подборке «Поэзия студентов Москвы». Подборку открывал Анисим Кронгауз «Стихами о Сталине». Затем шли: М. Кульчицкий — «Самое такое...», Б. Слуцкий — «Маяковский на трибуне», С. Наровчатов — «Семён Дежнев», Д. Кауфман (в будущем Самойлов) — «Охота на мамонта».

На публикацию молодых откликнулась в «Литературной газете» зрелая поэтесса Аделина Адалис, последняя любовь Валерия Брюсова. Раздолбав, другого слова не подберёшь, почти всех, она великодушно сообщила urbi et orbi[5] о приходе в советскую литературу нового поэтического поколения.

Первая публикация была лишь минимальной вершинкой айсберга. Слуцкий писал беспрерывно, и это было связано с любовью к Вике Левитиной, сокурснице-юристке. Ей он показывал плоды своих вдохновений, из которых она узнавала о яростной преданности Революции, о беспощадности к врагам, о хождении по лезвию в чекистской тематике, о подавленной еврейской ноте, о жажде славы наконец. Она сохранила те стихи и всё помнила.

Не верьте командарму в сорок лет.

Когда он командарм второго ранга!

В нём буйствует густых желаний брага.

Он славу знал.

Ту суету сует.

Ту форму экономии казны.

Ту счастья узаконенную форму,

Которую мы презирать должны!

Которой бредим тайно и упорно!

Он на чужих триумфах молча чах —

Чужая слава мимо просквозила

И только запах женский свой забыла,

Как забывают песню на губах!

И командарм — хоть на смерть,

хоть в тюрьму.

Чтоб в том ли, в сем официальном зале

Плохая музыка казённый гимн сыграла —

Ему, ему, ему лишь одному!

Весна 1941

Это отрывок из таинственной поэмы, поныне никому не известной, поскольку она была наверняка уничтожена автором, если и дописана. Словцо «брага» пролилось в этот текст, безусловно, из пенистой чаши Николая Тихонова — сборника «Брага».

У Багрицкого были строки («Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым»):

А в походной сумке —

спички и табак,

Тихонов,

Сельвинский,

Пастернак.

Слуцкий в ту пору мог бы дать другой перечень своих учителей: Тихонов, Сельвинский, Луговской. Плюс Багрицкий, разумеется. То была абсолютная ревромантика с узнаваемой — на нерве — ритмикой перечисленных образцов.

Сама ритмика вводила в красный контекст вещь, по сути белую:

Спокойно трубку докурил до конца,

Спокойно улыбку стёр с лица.

— Команда, во фронт! Офицеры, вперёд! —

Сухими шагами командир идёт.

И слова равняются в полный рост:

— С якоря в восемь. Курс ост.

У кого жена, дети, брат, —

Пишите, мы не придём назад.

........................................................................

Адмиральским ушам простукал рассвет:

— Приказ исполнен. Спасённых нет. —

Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

(Н. Тихонов. «Баллада о гвоздях»)

Большевикам нравилось.

Дух революционного романтизма носился над поэтическими водами повсеместно, во-первых. Во-вторых, гумилёвские «Капитаны» через Тихонова и Багрицкого («Контрабандисты» и «Арбуз»), как минимум, на свой лад переваривших Гумилёва, оплодотворяли всех, кто касался в стихах морской стихии и мировых бурь вообще.

Багрицкий абсолютно укладывался в список, им самолично определённый: «Тихонов, / Сельвинский, / Пастернак». Да, здесь не хватает лишь Луговского, и это странновато, поскольку они — Багрицкий и Луговской — оба ходили в конструктивистах. Идеологию ЛЦК Багрицкий разделить не мог органически: там американствовали, видя будущее России на интеллектуально-механизированном западном пути. Но и по обозначенному им ряду поэтов ясно, что кружковщина ему чужда. Именно эта условная эклектика делала Багрицкого учителем новых поколений.

В 1927 году опубликованы лучшие вещи той эпохи — «Контрабандисты» Багрицкого и роман «Зависть» Олеши. В «Зависти» — гибель поэта, у Багрицкого — победа поэта. Это принципиальная разница. В «Контрабандистах» — дух нэпа, предпринимательского риска, всё той же авантюры. И тут стоит заметить, что Багрицкий не выносил нэп как таковой, считал его свалкой иллюзий, потерей знамён, провалом и крахом, но вот — он, механизм романтизма: купля-продажа становится предметом вдохновения певца, антибуржуазного в корне. Купля-продажа, покрытая всеми стихиями мироздания.

В стихотворении «Происхождение» Багрицкий, кажется, впервые заговаривает о еврействе. Мандельштам уже написал повесть «Шум времени», хаос иудейский (1923—1924). Обоих поэтов можно было бы назвать по-нынешнему ассимилянтами, кабы не их рывок в сторону всего мира, больше космополитического, нежели интернационалистского. Ребёнок родился таким и в таких обстоятельствах:

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия.

И всё навыворот. Всё как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло;

Конь щебетал; в ладони ястреб падал;

Плясало дерево. И детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть.

К нему в упор придвинули скрижали,

Врата, которые не распахнуть.

К тяжёлому камню скрижалей прибавляется голый практицизм:

Меня учили: крыша — это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол.

В результате — «еврейское неверие моё»:

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец —

Всё бормотало мне:

— Подлец! Подлец!..

(«Происхождение», 1930)

Илья Эренбург, назвав стихи раннего Слуцкого «эклектикой», на самом деле прав точно так же, как и в позднейшей своей характеристике Слуцкого: «...его муза была связисткой на фронте, пахала на корове, таскала камни на стройке». Слуцкий и сам называл себя «изрядным эклектиком». С таким же успехом эклектику Слуцкого можно назвать синтезом. Рост его стиха связан с ростом его личности, но это — как у всех.

Широты молодого Слуцкого хватало на самые разнообразные дружбы, среди которых была особая стайка — те, которых до сих пор называют ифлийцами.

ИФЛИ (МИФЛИ) — Московский институт философии и литературы — образовался в 1931 году путём выделения историко-филологического факультета МГУ. От Литературного института при Союзе советских писателей, появившегося тремя годами позже в качестве вечернего вуза для рабоче-крестьянской молодёжи по инициативе Максима Горького, ИФЛИ (ленинградский аналог — ЛИФЛИ)