так он себя называл — до конца своих дней. Однако диалектика не оставила его: в Москве его учителем стал здравствующий Илья Сельвинский, когда-то дерзкий оппонент Маяковского, основатель и лидер литературного конструктивизма. Его группа — прежде всего её лидер — начиная с 1922 года вела себя вызывающе громко, настаивая на «рациональном марксизме» и соответствии техническому прогрессу. «Конструктивисты хотели быть футуристами без ошибок» (В. Шкловский). Сами «констры» списывали футуристов в архив истории, полагая, что свою благую разрушительную функцию те выполнили, а теперь пора строить новое. Но в феврале 1925 года Маяковский отнёс конструктивистов к Левому фронту искусств (ЛЕФ), а в феврале 1930 года Луговской и Багрицкий вышли из цеха конструктивистов и одновременно с Маяковским, покинувшим ЛЕФ, вступили в РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), самое опасное для творчества сборище в основном посредственных сочинителей с фанатически-догматическим мировоззрением. Литературный центр конструктивистов (ЛЦК) самораспустился. Остепенившийся Сельвинский руководил поэтическим семинаром в Литинституте и вёл семинар поэтической молодёжи при Гослитиздате в конце 1930-х годов.

Выходец из архитектурно-конструктивистского города, Слуцкий, по-видимому, принял это как должное.

Мы забежали далеко вперёд. Была ведь харьковская юность, а до неё — естественно, детство. Повторим — Слуцкий был закрытым человеком в плане собственной биографии. Архива на сей счёт не существует. Живых свидетелей — увы, тоже.

Но в случае Слуцкого всё это знать — необходимо. С избытком хвативший послевоенной бездомности, Слуцкий носил в себе родительский дом. Это был единственный его дом долгие-долгие годы. Однооконное обиталище на краю базара. Идеальное место для произрастания поэтической музы.

Абрам Наумович Слуцкий не процветал — обстановка жилья и содержание семейного кошелька оставляли желать лучшего.

Было так: «В семье у нас книг почти не было... Первая книга стихов, самолично мною купленная на деньги, сэкономленные на школьных завтраках, — томик Маяковского... В середине 30-х годов в Харькове мне и моим товарищам, особенно Михаилу Кульчицкому, читать стихи было непросто: достать их стоило немалого труда. Книжку Есенина мне дали домой ровно на сутки, и я сутки подряд, не разгибая спины, переписывал Есенина. До сих пор помню восторг от стихов и острую боль в глазах. Точно так же, как радость от чтения какого-нибудь однотомника — тогда это был самый доступный вид книгоиздания — смешивалась с лёгким чувством недоедания. Короленко — полтора рубля — тридцать несведённых школьных завтраков».

Сведения от Ольги Слуцкой, племянницы поэта, дочери его брата Ефима:

Научившись самостоятельно читать в три года, он к шести годам прочитал все книги харьковской детской библиотеки. В школе учился легко. Из первого класса его почти сразу перевели в третий. Его друг детства Пётр Горелик вспоминал, как они бродили по харьковским закоулкам, и Борис рассказывал ему о Конвенте, о Марате и читал свои первые наивные стихи. В литературной студии Дворца пионеров им. Постышева он подружился с Михаилом Кульчицким. Эту дружбу оборвала война: Кульчицкий погиб под Сталинградом. <...> родители говорили на идише, отмечали еврейские праздники и тайно обучали своих мальчиков ивриту — видимо, собирались уехать в Палестину. Братья деда перебрались туда ещё в 1919 или 1920 г. Шла переписка, и бабушка поинтересовалась, смогут ли её дети получить там хорошее образование. Ответ, видимо, не был конкретным, что её не устроило, и в Палестину не поехали.

Говорят, харьковский Дворец пионеров был лучшим в стране. Первое публичное выступление Слуцкого состоялось в отчем Харькове, в Центральном лектории, только в 1960-м, когда ему было за сорок.

Только стих выталкивал Слуцкого на разговор о себе самом, в частности — о своём детстве. Необходима была тема, более общая, нежели такая частность, как собственная жизнь. Вот тема вполне солидная — музыка.

Меня оттуда выгнали за проф

Так называемую непригодность.

И всё-таки не пожалею строф

И личную

не пощажу я

гордость,

Чтоб этот домик маленький воспеть,

Где мне пришлось и претерпеть.

Я был бездарен, весел и умён,

И потому я знал, что я — бездарен.

О, сколько бранных прозвищ и имён

Я выслушал: ты глуп, неблагодарен,

Тебе на ухо наступил медведь.

Поёшь? Тебе в чащобе бы реветь.

Ты никогда не будешь понимать

Не то что чижик-пыжик — даже

гаммы!

Я отчислялся — до прихода мамы,

Но приходила и вмешивалась мать.

Она меня за шиворот хватала

И в школу шла, размахивая мной.

И объясняла нашему кварталу:

Да, он ленивый, да, он озорной,

Но он способный: поглядите руки,

Какие пальцы: дециму берёт.

Ты будешь пианистом: — Марш вперёд!

И я маршировал вперёд.

На муки.

Я не давался музыке. Я знал,

Что музыка моя — совсем другая.

А рядом, мне совсем не помогая,

Скрипели скрипки и хирел хорал.

Так я мужал в музшколе той вечерней,

Одолевал упорства рубежи,

Сопротивляясь музыке учебной

И повинуясь музыке души.

(«Музшкола им. Бетховена»)

Очень знакомая, типичная история. Скажем, другой Борис — Бугаев, будущий Андрей Белый, претерпевал нечто подобное в отношениях с матерью и музыкой. То же самое — у Марины Цветаевой. Да мало ли примеров! Заметим, школа была вечерней, то есть привычка трудиться сверх обычной школьной программы была усвоена с младых ногтей, по слову Слуцкого — «с молодых зубов». Уточним — мама и сама одно время преподавала музыку. Он бросил музыку после пятого класса. В стихотворении «Переобучение одиночеству» сказано несколько иначе:

Точно так же, как, проучившись лет восемь игре на рояле

и дойдя до «Турецкого марша» Моцарта

в харьковской школе Бетховена,

я забыл весь этот промфинплан,

эту музыку,

Бетховена с Моцартом

и сейчас не исполню даже «чижик-пыжика»

одним пальчиком, —

точно так же я позабыл одиночество.

Ближайшим другом детства Слуцкого — Петром Гореликом — написан мемуарный очерк, в нашем случае незаменимый.

Он разбил представление многих своих сверстников, будто русская поэзия ограничивается именами школьной программы. Впервые от него мы узнали стихи Михайлова, Случевского, Иннокентия Анненского, Гумилёва, Ахматовой, Цветаевой, Ходасевича, Тихонова, позже Сельвинского. Особенно любил и хорошо знал он в те годы Тютчева, Некрасова, Блока, Пастернака, Есенина. Часто читал пастернаковские и тихоновские переводы из грузинских поэтов. Я до сих пор помню