– Значит, все не так уж страшно, – тихо прошептала Хатин.

– Да. Твоей матушке не о чем волноваться.

– Сколько этапов моя сестра должна пройти?

– Для полной оценки? Все. Чтобы дотянуть до перепроверки – хотя бы три.

Они вернулись ко входу в таверну. Хатин поклонилась, улыбаясь изо всех сил, чтобы не показывать, как на глаза наворачиваются слезы отчаяния.

– Погоди минутку. – Второй носильщик, невысокий и худощавый, скользнул в таверну и чуть погодя вернулся с узелком одежды. – Это излишки. Их приготовили, чтобы выбросить, но, может, тебе они сгодятся.

Подгоняемая беспокойством за Арилоу, Хатин помчалась назад в деревню, сжимая под мышкой узелок. Она, может, и ощутила на короткое время свободу, оставив сестру, но сейчас муки совести сделались невыносимыми, словно связующая сестер нить рывками – трынь-трынь-трынь – тянула ее назад. Все кругом заняты, и кто заметит, если Арилоу что-то понадобится?

Хатин спустилась со скалы по тропке и уже шла по направлению к дому-пещере, когда заметила посреди пляжа знакомую фигуру; ее лицо ласкали струящиеся пряди волос. Арилоу слепо глядела на море и словно не видела, как приближается Хатин или как Эйвен вытаскивает на берег каноэ.

– Что она тут делает? – От гнева голос Хатин чуть не сорвался на визг.

– Матушка занята, а мне нужно было починить лодки, вот и я привела Арилоу сюда, чтобы приглядывать за ней. Все хорошо.

– Она тут на солнцепеке сидела? – Хатин не произнесла больше ни слова. Бережно закинув руку Арилоу себе на плечо, девочка отвела сестру в пещеру, где принялась оценивать, плохо ли на нее повлияло солнце. Само собой, нежная кожа пострадала – на щеках и на лбу алели ожоги.

– Прости, что оставила тебя, Арилоу, – шептала Хатин, аккуратно смазывая покрасневшие места толчеными цветами. – Эйвен не со зла, она просто… не умеет с тобой обращаться.

Впрочем, говоря так, Хатин вдруг осознала, что злится вовсе не на Арилоу, а на саму себя. Из-за солнечных ожогов им обеим теперь не видать сна. И попадет в итоге Хатин, а не Эйвен.

Хатин стряхнула песок с одежды Арилоу, усадила сестру и принесла воды. Смесь раздражения и угрызений совести заставила ее замереть на месте с пиалой в руках.

– Арилоу, – Хатин наклонилась к сестре, поддавшись рожденному в отчаянии импульсу, – передо мной лежит узелок. Ты видишь, что в нем? Ответь, и я напою тебя.

Как можно было судить или понять Арилоу? Как можно было сказать, что знаешь ее? Порой казалось, что Арилоу все видит и… хитрит, хотя, возможно, так Хатин заставляло думать простое разочарование в сестре. Ха-тин то и дело думала, что понимает Арилоу: та словно блуждала в темноте, натыкаясь лбом на стены – в те моменты, когда ее посещали внезапные озарения.

Одно Хатин знала наверняка: если Арилоу и правда Скиталица, вкус и прикосновение она никогда не отправляла за пределы тела. В любой момент она могла почувствовать жажду, голод, холод или жар. Она была капризной, как птенчик.

– Что в свертке? – Хатин все еще надеялась услышать ответ и не спешила подносить пиалу к губам сестры.

Арилоу повернула голову. Должно быть, услышала плеск воды в пиале. Ее обожженная нижняя губа подрагивала. Решимость Хатин дала трещину. Не в силах больше ждать, она позволила сестре утолить жажду, после чего развязала узел.

Пещера наполнилась причудливой смесью ароматов: в свертке рядом с рыбьей головой лежала палочка корицы и несколько растертых бутонов орхидеи.

«Первым делом доктор Скейн проверяет нюх…»

Сердобольный носильщик подсказал Хатин ответы на первое задание. Оставалось только каким-то чудом определить, что именно и в какой склянке спрятано.

В глазах Арилоу отражался прекрасный сумеречный мир, в уголке рта жемчужинкой застыла капелька воды. Ждать чудес было неоткуда.

У кого просить помощи? На ум пришло только одно имя. Имя человека, почти столь же невидимого, как и сама Хатин.

На ум Хатин пришло одно – рыба-дальновид: единственный способ обмануть проверяющих. Встретить ее можно было лишь на большой глубине меж рифов вдоль Обманного Берега. Покрытая прекрасной радужной чешуей, эта рыбка сполна оправдывала свое имя – отведав ее плоти, человек на время обретал способность высвобождать свои чувства, почти как Скиталец.

Разумеется, мясо рыбы служило слабой подменой истинному дару, потому как Скитальцы-рыбоеды часто страдали от приступов головокружения и тошноты. А еще ходил слух про одного рыбоеда, которому приходилось всюду таскать с собой в ладанке камешек, в котором безвозвратно застрял его слух.

Дальновид известен еще и тем, что поймать его чрезвычайно трудно, так как невозможно застать врасплох. Ловить эту рыбу умели хитроплеты, но держали свое умение в строжайшем секрете. Много маленьких поселений не умирали с голоду лишь благодаря тому, что продавали драгоценную рыбу богатым гурманам из городов. Но в последнее время хитроплетам приходилось скрывать еще одну тайну – о том, что численность дальновида стремительно сокращалась.

Хатин знала только одного человека, который мог достать эту рыбу, и то, где он скрывается по ночам. С заходом солнца она отправилась на его поиски.

По ночам Хатин обычно посвящала час «игре с куклой». Родители, чьи дети были Скитальцами, часто оставляли у их гамаков зажженные свечи, чтобы привлечь или удержать внимание ребенка, особенно в лунные ночи – из страха, что разум Скитальца улетит вверх к луне и не найдет обратной дороги в тело. А еще родители играли с куклой: подвешивали плетеного человечка, от которого тянулась нить к какой-нибудь безделушке или блестящему осколку раковины. Родитель то и дело дергал за нить, подтягивая осколок к кукле. Это был старейший и вернейший способ напоминать юному Скитальцу о возвращении в тело.

Этот незатейливый обряд Хатин выполняла без особых ожиданий, но богобоязненно и терпеливо. Одно время ей частенько снился один и тот же сон: будто бы она отрывается от игры с куклой и видит, как Арилоу приходит в себя и лучезарно улыбается сестре. Однако теперь сон больше не повторялся.

Сегодня, впрочем, Хатин не стала выполнять эти бесплодные манипуляции, поскольку у нее имелись иные планы. Ночью на деревню опустился туман, а значит, никакой другой Скиталец – хотя бы и миледи Пейдж – не сумеет подглядеть, как Хатин покидает дом-пещеру.

В это время суток, да еще и при таких условиях видимости идти приходилось особенно осторожно, ведь можно было наступить на чайку. Никто об этом не говорил, но все знали, что именно исчезновение дальновида стало причиной этих несчастий с птицами. Когда-то чайки отведали морской звезды, съевшей останки рыбы-дальновида, и получили способность летать, даже когда с небольшого расстояния мало что можно было различить: все потому, что отныне они посылали вперед свое зрение. Бедные птицы, похоже, до сих пор считали это врожденным даром и когда опускался туман, частенько на лету врезались в скалы.