Тоту приписывалось создание всей интеллектуальной жизни Египта. Он записывал дни рождения и смерти людей и вел летописи. Под покровительством Тота находились все архивы и знаменитая библиотека Гермополя.

В культе мертвых и погребальном ритуале Тоту принадлежала ведущая роль. Как представитель богов и писец Тот присутствовал на загробном суде. Он принимал участие в погребальном ритуале каждого египтянина.

Позже, в религиозно-мистической литературе древних греков, Тот выступал под именем Гермеса Трисмегиста (“трижды величайшего”) и в этом качестве стал покровителем всех герметических ритуалов, включая масонский.

Тетерятников потер руки: масонство было той полузапретной темой, в которой он чувствовал себя истинным знатоком. Ритуалы тайных масонских лож опирались на мистический опыт, накопленный древними цивилизациями, и в этом смысле питались из тех же источников, из которых черпало церковное христианство. Впрочем, Матвей Платонович не одобрял интереса масонов к текущим общественно-политическим событиям: члены масонских лож, одновременно занимавшие высшие государственные посты, проводили в жизнь решения своих тайных иерархий. Тетерятникова привлекали исключительно духовные поиски. С точки зрения официальных церквей, такого рода деятельность была неканонической, в глазах Тетерятникова, это придавало масонству еретическое очарование. А кроме того, рождало упоительную иллюзию: Матвей Платонович чувствовал себя членом тайного братства каменщиков — хранителей опыта древних цивилизаций. Будь его воля, Тетерятников предпочел бы быть похороненным по масонскому обряду.

Мифология иудаизма — третий элемент — ставила перед Тетерятниковым еще более трудную задачу. Взятая в целом, она была не столько метафорой священного космоса (что характерно для большинства мифологических систем мира), сколько переосмысленной историей народа. При всей своей мифологической легендарности библейские праотцы оставались участниками исторических коллизий родового и семейного быта. С этой точки зрения они ничем не отличались от фараонов, разве что более сомнительной точностью датировки их земных жизней.

В то же время библейские предания отразили связь древних евреев (группы западносемитских племен) с обширным культурно-историческим ареалом древних цивилизаций Ближнего Востока и Египта. Сам Авраам, родоначальник широкого круга семитских народов, был выходцем из Месопотамии, а значит, переселившись в Ханаан “по Божественному внушению”, потянул за собой целый шлейф шумеро-аккадских мифов. Собственно, и великое пророческое движение, участники которого призывали к восстановлению патриархальных норм и смягчению социальных несправедливостей, не в последнюю очередь возникло как ответ на угрозы со стороны Ассирии, а позднее — Вавилона.

Важнейшим следствием духовной деятельности пророков стал отказ от языческих культовых традиций (читай: многочисленных богов) в пользу Единого божества. Мифологизация царской власти, общая для всех деспотий Востока, переплавилась в теологию “царства Божьего”.

Заповеди и запреты, регламентирующие жизнь “избранного народа”, впервые в истории осмысляются как этические и в этом качестве воспринимаются как духовная подготовка к близкой эсхатологической сватке между Добром и Злом.

Матвей Платонович чувствовал усталость. Проще говоря, у него опускались руки: если каждый бог Египта или Месопотамии имел свою биографию — историю браков, подвигов, побед и страданий, то Яхве ничем подобным не обладал. В текстах, которые Тетерятников перебирал мысленно, этот факт возводился в принцип. Более того, если “нормальные” мифологические источники охотно повествовали о своих богах в третьем лице, позволяя обозреть их со стороны и сделать выбор, Библия содержала исключительно речи к Яхве или речи от имени Яхве. В этих обстоятельствах третий — иудейский — персонаж конструируемой Тетерятниковым мистерии превращался в фикцию. Во всяком случае, он грозил стать кем-то не вполне воплощенным, поскольку его действия вынужденно определялись не логикой поступков мифологического протагониста, а религиозно-этическим посылом, во многом интуитивным, а значит, близким к мироощущению ранних христиан — если сравнивать его, к примеру, с разработанной религиозной этикой их средневековых собратьев.

Единственно, в чем Тетерятников был совершенно уверен: этот волхв, идущий неторными этическими путями, должен чувствовать себя чужестранцем или, попросту, бродягой.

Как бы то ни было, определившись с протагонистами в общих чертах, следовало обозначить последнее — точку отсчета. Этот пункт был исключительно важным. С одной стороны, эта точка должна соответствовать первому шагу всех великих культур, с другой — стать началом новой одновременной истории, в которой события, случившиеся в прошлом, обретут живые черты. В этом отношении все привлеченные мифологии пребывали в согласии друг с другом. Тетерятников бросил взгляд на искушенного соперника. Немец хранил благосклонное молчание. Вздохнув, Матвей Платонович вывел слово: “Потоп”.

Казалось бы, теперь он мог приступать к решительным действиям: наступала пора облечь свои знания в плоть и кровь. Но ум, имеющий мудрость, был лишен воображения. Матвей Платонович не знал, с чего начать.

Он отодвинул тетрадь и взглянул на циферблат. Едва живой будильник показывал половину двенадцатого, однако его показания не соответствовали реальности: ослабевшие стрелки давным-давно выбились из гнезд. По отношению к точному времени тетерятниковские часы обычно косили на оба глаза, принуждая владельца сверяться с “внутренними” часами.

Внутреннее же время перевалило за полночь, поэтому Матвей Платонович решил сварить себе брикетик гречи. Занятый неотступными размышлениями, он действовал машинально и рассеянно, и каша вышла еще более комковатой, чем обычно. Проглотив гречневые комки, Тетерятников отправился спать. Те, кто пришел во сне, имели мифологические очертания, однако их действия грешили сонной фрагментарностью, впрочем, соответствовавшей образу мыслей Тетерятникова. Сквозь сон Матвей Платонович беспокойно вглядывался в их черты, мучаясь дурными предчувствиями. И все-таки он надеялся на лучшее.

Залогом его надежд была подлинная история, случившаяся в давно прошедшем времени: волхвы, пришедшие с Востока, принесли Ему дары — золото, ладан и смирну и, получив во сне откровение не возвращаться к царю Ироду, иным путем отошли в страну свою.

Так закончилась сокровенная часть древней мистерии, в которой действовали прежние волхвы, а значит, теперь, в новой одновременной эпохе, она должна была завершиться тем же счастливым образом.

Глава II. ЗАЛИТЫЙ ГОРОД

Грузчики задвинули в угол шкаф и ушли навсегда. Теперь оставалось самое трудное: смириться, что голые стены, продуваемые семью нынешними и сорока девятью будущими ветрами, есть Дом, в котором всяк остается свободен, приходя и запираясь в доме своем.

Стены в желтоватых строительных обоях и серый линолеум были на взгляд сырыми и на ощупь холодными, если бы кто-нибудь из сидящих решился поднять на них глаза или дотронуться рукой. Но ни один из троих не сделал этого, потому что в нежилом пространстве были замкнуты их тела — мужа, жены и дочери, а души в эту же секунду летели назад — туда, где дом их был вечен. В нем все оставалось по-прежнему, и никакой переезд или пожар не мог его разорить. Светлел теплый деревянный пол, высокая оконная рама описывала полукруг под потолком, а узоры лепнины легко опоясывали комнату по периметру. Все было густо населено шкафами, столами и кроватями, и каждый насельник стоял как вкопанный, зная свои обязанности и пользуясь всеми неотъемлемыми правами. Теперь, вырванные с корнем, они потеряли лица и являли такой жалкий вид, что в этих жертвах разора нельзя было узнать их же прежних — живых. Сваленные как попало друг на друга, они походили на грубые подделки тех, нежно любимых, которые до самой смерти будут приходить во снах, и сам рай представится ими меблированным, потому что рай урожденного горожанина никогда не станет похожим на сельский рай.