– Дорогая и красивая, – мягко начала она, – дай погадаю. Я цыганка-сербиянка, всю правду скажу!

– А вы настоящая цыганка? – затаив дыхание, спросила Снежана. – Как та, что гадала Пушкину?

– Самая-самая настоящая! – боясь спугнуть удачу, ответила Марина. – Та, которая Пушкину гадала, была моя пра-пра-пра-бабушка по материнской линии. Ох и сильная была! Ну пошли скорее, зайдем за киоск, чтобы нам никто не помешал.

Внимательно осмотрев горе-комсорга, Марина безошибочно уловила волнение девушки.

– У тебя есть друг, но есть и враг! – сказала дочь свободолюбивого народа дежурную фразу, которая подходила к любому человеку, и зорко присмотрелась к реакции своей жертвы.

– Да, это так. И последнее мне очень неприятно.

– Не говори ничего! Твой враг желает тебе зла, и делает так, чтобы друг от тебя отвернулся. Но мы сейчас все исправим!

И вот довольная и успокоенная Снежана, которую ожидала долгая и счастливая жизнь, держала в руках завернутую в деньги маленькую «фотку врага», которая должна была проявиться на чистом листе бумаги через полчаса, если удержаться и не посмотреть раньше. Затем фотку надо будет сжечь, и ни один враг в жизни больше не доставит Снежане беспокойства! Заговор Марины сделал ее неуязвимой! Но как же хочется посмотреть!!!

Пора было возвращаться к церкви, и тут Снежана с удивлением заметила, что фотоаппарата больше нет. Забыть его девушка не могла, так как только что, подходя к храму, проверила настройки объектива. Снежана была выращена на сказках, чудесах и мифах, но вовсе не была дурой. В этот момент она поняла все, что с ней произошло, и с ужасом открыла сумку, чтобы оценить масштаб катастрофы. Маленькая фотка врага так и не проявилась, а вместо денег завернута она была в обрывки газеты. Не было ничего: ни фотоаппарата, ни денег, ни взносов.

Жизнь открыла перед молодым комсоргом прописные истины, известные всем, но понятные только после встречи с ними лицом к лицу: не любой поэт – Пушкин, не всякая няня – Арина Родионовна, и не любая цыганка – Сибилла.

Провалившая возложенную на нее миссию, опозорившая звание комсомолки и потерявшая веру в цыганскую правду, Снежана медленно шла по улице, куда глаза глядят. А глядели они в нужную сторону! Навстречу ей шел милицейский патруль, а неподалеку от милиционеров, в укромном уголке, она увидела свою обидчицу, которая увлеченно обрабатывала очередную жертву. Комсомолка кинулась к блюстителям правопорядка, и вскоре прапраправнучка великой цыганской прапрапрабабушки была задержана для выяснения обстоятельств.

Но вернемся к нашему майору Свисткову, прозябающему в праздничный день на дежурстве в родном участке. Нет, не удалось Дмитрию Александровичу мирно скоротать время. День выдался насыщенный и тревожный. Сначала была мелкая бытовуха – раздебоширившийся индус, который наконец-то получил долгожданное советское гражданство, и только дома, хвалясь перед друзьями краснокожей паспортиной, заметил, что в графе «национальность» красивым почерком паспортистки Гали было выведено «индеец»! Нет! Никогда благородный Абу Синкх не был ни Чингачгуком, ни Великим Змеем, ни Белым Клыком. Ни он, ни род его! Но для паспортистки Гали все это было очень сложно. И действительно, какая разница? Выпив горячительного напитка, опозоренный перед друзьями и семьей Синкх пошел искать правды. Но еще более жестокий удар ждал индуса, когда милиционеры, разобравшись, в чем скорбь этого страстного сына Ганга, покатились со смеху. Взбешенный Синкх потребовал приема у Свисткова, который также изрядно повеселился, но, в отличие от незадачливых коллег, про себя. Кое-как успокоив гостя, Дмитрий Александрович принес извинения от себя и всей советской милиции, и обещал лично проследить, чтобы ошибка была исправлена сразу же после выходных, и временно исполняющий обязанности индейца обнадеженный Абу Синкх поплелся восвоясь.

Старая головная боль прошла, но появилась новая. Дмитрий Александрович был настоящим профессионалом своего дела. Местная преступность хорошо знала и боялась Свисткова, так как обмануть его было практически невозможно, как и подкупить – даже в нечеловеческих условиях такие люди остаются людьми. Он умел видеть то, на что другие просто не обращали внимания, и укрыться от него мог разве что граф Калиостро, проходивший в грядущее сквозь стены. Коллеги и начальство Дмитрия Александровича ценили и уважали, а разумные бандиты старались промышлять в других районах.

Свистков не был злым. Он обладал отличным чувством юмора и не наказывал граждан по мелочам. Дмитрий Александрович делал все, чтобы не портить жизнь людям. Если он видел, что человек попал к нему случайно, по глупости, и значимого вреда обществу причинять не собирается, всегда старался его отпустить. Вот и теперь ему совсем не хотелось оставлять свезенных дебоширов на ночь. Тем более, что завтра на дежурство заступал другой товарищ, намного менее гуманный. Рыдающего горе-водилу троллейбуса, который устроил красочный фейерверк на Таганке, опосля чего попытался забодать более сильного обидчика, чем он сам, благодаря чему на время потерял товарный вид, отпустить было легко. Можно было утверждать, что длительное состояние фрустрации и неосторожное слово пострадавшего ввело Ездюка в состояние аффекта. Да и к тому же единственным пострадавшим в данной ситуации, не считая троллейбусного парка, являлся сам Ездюк. Вот пусть парк с ним и разбирается. Моню-Монику с невиданным Баскервилем, сожравшим бутерброд Дмитрия Александровича, не успев представиться, выпустить было еще легче. Свистков хорошо знал Эммануила Марковича и понимал, что заветная справка о состоянии здоровья делает преследование Мони невозможным. Да, за более серьезный проступок он мог бы отправить Монику на некоторое время на принудительное лечение в спецучреждение (где его тоже хорошо знали и принимали, как дорогого гостя – харизма и дефицитные подарки врачам делали Моню просто неотразимым). Но сейчас-то за что? Написавший объяснительную, как тварь всепогодная – триждынепромокаемая – оказалась на улице без поводка в прикиде рогатого светлячка гигантских размеров, Эммануил Маркович был полностью оправдан, и, с условием снятия с пса амуниции и краски, отпущен домой вместе с Зобаром. Скорбя о сорвавшемся гонораре (блицкриг провалился, остался отчаянный крик души), Моня пошел в служебный душ мыть зверя. С цыганкой дело обстояло сложнее. Мошенничество было налицо. К тому же Марина имела богатый список приводов в милицию за попрошайничество.

– Я безнадежно вас приветствую, Мари. Должен вам сообщить, что хоть вы и не Мухина*, но на этот раз «в пролете». И что мне с вами делать прикажете? – приветствовал Марину Свистков. – Сколько раз я тебе говорил, не на моем участке!

Конечно, Марину надо было наказать. Но кто и что может перевоспитать воспитанного в цыганском духе цыгана?

Клятвы о том, что это было теперь уже в самый последний раз, как и предложение погадать, Свистков проигнорировал. Марину можно было привлечь за воровство, обман трудящихся и за прочую цыганщину. Но ведь не исправит же 17-летнюю цыганку тюрьма! Напротив, обтешет, закалит и прожжет. И сделает из мелкой воришки матерую преступницу. На помощь пришел Моня, который никакими усилиями не мог отмыть обезумевшую собаку. Зобар начал истошно выть, и было принято решение о прекращении мер живодерского характера и доставке зверя с Эммануилом Марковичем до дома на служебном транспорте с запрещением вывода пса на улицу до полной очистки шерсти. В благодарность, видя замешательство Дмитрия Александровича, Моня предложил Свисткову пожалеть романтическую Снежану. Ведь при возбуждении дела по месту учебы обязательно узнают, в какой просак попала комсомольский лидер, что может негативно сказаться на дальнейшей судьбе последней.