Ночью, когда самый поздний, самый неспокойный житель дома отдыха «Морской прибой» пробегает по освещенным морозным аллеям, движимый исключительно желанием поскорее добраться до своей теплой постели, смежив веки и уже перекинув на ту сторону сна оставшиеся позади переживания и радости, вот тогда-то осторожно выходят из своих неведомых убежищ настоящие хозяева этих холодных аллей и промерзших до костей деревьев. Иссиня-розовые. Их много, и движутся они в полной тишине. Берут озябшими руками огромные заснеженные гипсовые вазы, те мгновенно промерзают от их холодного прикосновения, становятся льдисто-прозрачными, и, разрезая ядовитую тишину, раздается первый хрустальный звон. Вазы вибрируют, волнами выбрасывают неземные звуки, и эти звуки быстро разлетаются по скользким, раскатанным аллеям. За первым ударом следует второй, потом холодный третий, и неторопливые звоны медленно достигают барабанных перепонок спящих, омертвело бесчувственных людей, возвещая о том, что Паша не уехал, он только временно исчез с горизонта, ушел в подполье и, тайно встретившись с друзьями, начинает очередную попойку.

Откуда этот голос? Что за страстный призыв джунглей?

Привычно властный, невыразимо тоскующий, подавляющий своей отчаянной безысходностью.

Я хочу быть негром с красивой каштановой кожей и безумно покатыми плечами. Как сверкают мои зубы, как легки мои сильные бедра! Без оглядки сливаюсь я в движении с лихорадочным плачем ритма, смотрите, как бурлит во мне жизнь!

Я – сама кровь, ртуть, горячая пульсирующая жила. Пусть текут по моим щекам слезы, слезы высохнут на углях моих щек. Пусть зябнет мое сердце, каштановый огонь моих плеч согреет его. Пусть кто-нибудь скажет, что я слаб и жалок, жалкий не может быть веселым…

Грязно и заплевано. Молодой отец в традиционной позе гитариста, в глазах – слезы. Пьяные глаза направлены на двухлетнюю Наденьку. Наденька – на столе, неподалеку от отца. Толстощекая, бледная, грязно одетая.

По заказу дочери отец поет песни «Ах Надя, Наденька, мне за двугривенный в любую сторону твоей души» и о «голоде Ленингладе». Поет с надрывом, Наденька очень серьезно подпевает окончания строк. Дочь смотрит в глаза отца, внимательно слушает и, поймав знакомое слово взрослой песни, тотчас его повторяет. Сильно запаздывает и попадает своим тихим голоском в паузы, где не заглушается отцовским рокотом.

Она с пеленок слышит песни под гитару в семье и очень их любит. Родителям нравится, когда Наденька «подпевает» им – сосредоточенно и на одной ноте. Гостям тоже это нравится. Они не особенно орут и с умилением смотрят на папу с дочкой.

Каждое утро, просыпаясь, я попадаю в свой паноптикум уродов.

О, это прекрасный паноптикум прекрасных уродов. Устроен он идеально, организация его превосходна, подбор экспонатов великолепен, многообразие их бесконечно!

Ни в одном музее мира нельзя найти такое громадное количество таких безупречных и восхитительных уродов.

Здесь не встретишь ни одного экспоната, похожего на другого, – все разные и все уроды. Но их можно классифицировать. Система их демонстрации задумана блестяще и исполнена с большой выдумкой.

Урод здесь представляет собой высшую ценность. Служители музея, которых набирают из его же экспонатов, любят их больше самих себя и готовы, не задумываясь, отдать за них свою жизнь. Каждому из уродов в большей или меньшей степени присуще это качество.

Уродов не умерщвляют. Создатели и организаторы паноптикума справедливо решили, что эти экспонаты лучше сохраняются в жизни, чем в спирту. Наступает момент, когда они все-таки уходят из жизни, но оставляют при этом потомство не худшего качества.

Экспонаты демонстрируются в своей повседневности. Живут в собственном мире, наглухо отгороженном от других миров. Любят себе подобных и не осознают, кто они. Слово «урод» им известно. Этим словом они обозначают случайно попавшего сюда, не похожего на них человека.

Я родился и вырос в небольшом паноптикуме уродов. Привык к ним, усвоил их привычки, а они привыкли ко мне, хотя именно меня они и считают «уродом». В детстве я думал так же, а уродов принимал за нормальных людей. Мои родители никогда не думали об уродах иначе как о людях, а о себе – как об уродах. «Мы – уроды» – вот оправдание и призыв к бездействию во всех несчастьях, которые сваливались на нашу семью.

Выхожу из комнаты – встречаю коммунальных уродов, иду на улицу – пешеходных уродов и уродов-водителей, а также – руководителей пешеходов и водителей, прихожу на работу – уроды с высшим образованием, лидеры науки и производства.

У меня мало знакомых, которых я люблю, знакомых – не уродов. Те живут далеко, мне трудно с ними встречаться, именно поэтому у меня большинство приятелей – уроды.

Вообще ведь уроды – это тоже люди, с ними не соскучишься. Они – такие разные…

Утром я встаю, выхожу из дома и попадаю в свой паноптикум уродов.

Обстановка в стране посвежела. Ждали перемен. К власти пришли скромные, сильные люди. Нужен был какой-то решительный шаг, чтобы распутать сложные психологические отношения, сложившиеся между двумя миллионами жителей, каждый из которых не похож на другого и еще при этом развивается, изменяется, так что не поддается никакой фиксации в представлении соседей-современников.

В появившемся долгожданном приказе говорилось, что будут созданы специальные комиссии, которые в непосредственном общении с каждым жителем столицы будут распознавать главный его признак как индивида и отмечать им для облегчения общения со знакомыми и незнакомыми людьми.

В качестве системы индикации была избрана группа уже отобранных в специальном комитете масок, носить которые вменялось в обязанность всем, прошедшим проверку. Маски изображали наиболее сильные эмоции человека в гротескной форме, а для более тонкой идентификации и маркировки дополнительно использовались многочисленные маски животных.

Вся страна была взволнована предстоящими событиями и готовилась встретить их как величайший праздник. Жители забыли на время о своих проблемах, о своих комплексах неполноценности и целиком отдавались тихой радости или шумному ликованию. Незнакомые люди подходили друг к другу на улице и поверяли сокровенные мысли о психологических последствиях величайшего в истории человечества опыта. В городе говорили о группе ученых из проблемной лаборатории «Ксенон» при Академии наук, производящей эксперименты в этой проблемной области и подготовившей это, без сомнения, грандиозное мероприятие. Были созданы порайонные комиссии из наиболее достойных людей города, так как сил специалистов было явно недостаточно. Помещение было празднично украшено. По стенам стояли кадки с фикусами и горшочки с домашними цветами, которые принесли одинокие старушки, выращивающие стаи кошек и домашних собачек. В центре стоял стол, покрытый ярко-красной скатертью.