— За один день всё не выучить, — задумчиво заметил Андрей.

— Да. Ты не будешь против, если я возьму лекции с собой? Почитаю дома, может, в больнице, если будет свободное время.

— Бери, конечно. Без проблем.

Мы снова замолчали.

— Странно выходит, — произнёс Андрей. — Я знал этих людей всю жизнь, видел в них образец счастливой семьи, а оказалось, — он усмехнулся. — Теперь ты можешь сказать, что была права. Я даже спорить не стану.

— Нет, — ответила я. — Вернее, может и да, но… — как же сложно говорить то, что не знаешь, а только чувствуешь! — Но я не хочу, чтобы ты думал иначе. Я не встречала людей, мужчин, которые бы серьёзно верили, что можно любить одну женщину всю жизнь.

— А если я тебе скажу, что верю в Деда мороза или домового? Это ведь тоже будет мило?

— Андрей! Родион ведь любил её, столько времени любил! — я взмахнула рукой, задела свою кружку и едва успела поймать, прежде чем она опрокинулась на скатерть. Продолжила я уже спокойнее: — Не знаю до конца всей истории, можно сказать, даже людей этих не знаю, но я верю, что Лидия и Родион любили друг друга.

Андрей как-то отрешённо закивал головой, потом улыбнулся невесело и сказал:

— Нам надо собираться, если мы ходим успеть добраться без пробок.

— Надо, — эхом отозвалась я.

— Только закрою сарай, — Андрей поднялся. — Я тоже ничего толком не сделал сегодня.

— Иди. Кружку оставь. Я вымою.

Андрей посмотрел на меня чуть удивлённо, кивнул и ушёл.

Я попыталась вспомнить, когда в последний раз делала что-нибудь для него, не считая приказов на работе, и не смогла. Ледяная вода обжигала мои пальцы так же, как советь жгла меня изнутри целиком. Потом я поправила скатерть, ровно поставила стулья и решила, что сама куплю все цветы, которые мама посоветует здесь посадить.

Вернулся Андрей. Мы поднялись на второй этаж и убрали письмо обратно в записную книжку, а её засунули на прежнее место в шкаф. Наверное, Андрею было бы легче, если бы и этот дневник потерялся.

— Терпеть не могу хранить чужие тайны, — признался Андрей, когда мы шли к воротам. — Тем более тайны тех, кого нет на свете. Может, это уже и не тайна?

— Если бы твоя бабушка хотела, чтобы это не было тайной, она бы всё рассказала, — ответила я. — А ты поступай, как хочешь, только подумай хорошенько. Представь, что это связано со здоровьем твоего пациента и относись к этому, как к врачебной тайне. Её ведь ты умеешь хранить?

— Её умею.

Мы сели в машину. Андрей завёл двигатель и сделал заигравшее радио погромче.

Всё перемешалось у меня в голове, как в коробке с новогодними игрушками.

Я всегда хотела быть врачом. Хирургом. Знала, через что придётся ради этого пройти. Знала, что пройду. Рядом всегда стоял пример матери — пример полной зависимости от другого человека. Любовь в её случае оказалась ловушкой. Она пошла на яркий свет, переступила грань и — хлоп! — дверца захлопнулась. А светом изнутри был всего-навсего блеск позолоченных прутьев клетки.

Я мало знаю Андрея. Но так же мало знаю и себя. А он помогает мне себя узнать, перед ним мне не надо врать и притворятся. С ним мне не страшно. Как не было страшно его младшей сестре, когда их родители за стенкой заходились в очередном скандале.

Я подвинулась на сидении и села так, чтобы незаметно поглядывать на Андрея. Красивое строгое лицо с добрыми глазами мальчишки. Впервые я подумала о том, как он ещё молод. Лишь пару лет назад закончил ординатуру.

Андрей был добрый. Я не встречала людей добрее. Ему всех жалко, хоть он никогда не говорит об этом вслух. Это видно в его голубых — ледовитых, как верно сказал Родион в письме, — глазах, когда он смотрит на пациента.

Я взглянула на его руки, сжимающие руль. Сколько раз я видела их во время операций. Так часто восхищалась их ловкостью, твёрдостью и точностью, что перестала видеть в их красоту. Жёсткие длинные пальцы, крупные ногти.

Какими крепкими эти руки были на операциях, и какими нежными — вчера ночью.

— Если ты будешь так на меня смотреть, я куда-нибудь врежусь, — сказал Андрей с чуть заметной улыбкой, не поворачивая ко мне головы.

Я вздрогнула и отвернулась.

— Нужен ты мне, — пробубнила я. — На встречную полосы смотрю, а не на тебя.

— Разумеется, — улыбка проникла в самый тон его голоса.

Я стала упорно рассматривать из окна пассажирского сидения лес вдалеке.

И всё же кем для меня стал Андрей?

На миг я представила, что он исчезнет. Завтра. Навсегда. Мне будет не с кем поговорить после тяжёлой смены, никто не поддержит меня, если я ошибусь, не попробует рассмешить, когда я буду остервенело драть рулон ваты. Да просто помолчать, уткнувшись в чьё-то плечо, будет не с кем.

Не от кого ждать сообщения по утрам: «Просыпайся, если хочешь со мной на обход», «Хирурги не спят, они только притворяются спящими», «Будешь сегодня паинькой, покажу абсцесс лёгкого».

Какая-нибудь глупость каждое утро. А глупость ли? Тогда почему, стоит мне раскрыть глаза, я первым делом тянусь за телефоном? Жду сообщения, которое сделает меня чуточку счастливее, как маленький укол эндорфина.

— Ты не голодна? — вновь неожиданно прозвучал голос Андрея. — Может, заедем куда-нибудь? Поужинаем?

— А? — откликнулась я и тут же, не думая, добавила: — Нет, спасибо, не надо.

Андрей пожал плечами.

— Как хочешь.

Что же со мной такое? Ещё полгода назад я спокойно жила без него, и жизнь не казалась мне невыносимой, какой станет, если Андрей исчезнет. Он сам и есть большая часть моей жизни. Чувство к нему, как раковая опухоль проникла в мой организм и заразила один орган за другим, а когда я начала ощущать симптомы, метастазы уже попали в мозг.

Есть ли от этой болезни лечение? И нужно ли мне оно?

Тогда зачем я его оттолкнула? Резко и бесповоротно, как делаю и все остальные ошибки.

Машина остановилась у подъезда старенькой девятиэтажки, где я жила. Обратный путь оказался короче, ведь мне не нужно ехать в Москву. Андрей приглушил музыку.

— Приехали, — сказал он. — Лекции не забудь. И постарайся выспаться. Завтра операция по удавлению части лёгкого, ты помнишь?

— Да, — ответила я, отстегнула ремень, но не двинулась с места.

Извилины и борозды моего мозга судорожно напряглись. В стрессовых ситуациях у меня не отключается голова, она начинает работать быстрее. Вот почему я шучу, когда нервничаю.

Но сейчас я