Догорающие свечи давали тусклый и неверный свет. Пахло прелой капустой. Казалось, что Клеман спит. Чтобы лучше разглядеть лежащего, Тибо склонился к нему так низко, что коснулся лба.

Ледяной.

И только тут действительность обрушилась на него по-настоящему. Клеман был мертв. Клеман. Мертв. Образы вихрем заметались в сознании Тибо, и целый пласт воспоминаний вдруг встал на место. Задранные овцы, Эпиналь несется галопом. Эма. Эма ждет ребенка, их ребенка. Сердце бешено заколотилось. Он закрыл глаза и прижал руку к груди. Потом открыл их и взглянул на усопшего. Воспоминания неслись бурным потоком. Поездка, провинции. Перед отъездом он поднимался в обсерваторию. Что сказал ему тогда Клеман? Говорил что-то про лук, про зиму. Он сказал: «Твое детство – мое самое прекрасное путешествие». Тибо вновь коснулся его лба.

– Где вы теперь, господин наставник?

Ответом ему был звон колоколов, отмерявших полночь. Они как молот вгоняли его в действительность. С каждым ударом он все яснее чувствовал, как измучены его мышцы, как часто он дышит, как сдавило ему виски. Исцарапанная кожа на пальцах тянула, как слишком тесные перчатки. Рубец на бедре колол, отдавая в колено. Он был весь разбит. Тибо оперся о траурное ложе. Туман в его сознании развеивался так стремительно, словно сам Клеман вел его лабиринтом воспоминаний. Тибо с пугающей ясностью вспомнил, как пересек подлесок, вспомнил овцу в канаве, обмороженные пальцы пастухов, застывшие холмики пастбищ. Волков, окруживших Эпиналя, невероятный прыжок и как клыки вонзились ему под колено. Буран.

Все останавливалось на снежной буре, ею и кончалось.

Что было дальше? Лес совсем рядом, он что, вошел в него? Невозможно. Никому не войти в Гиблый лес.

Одна свеча погасла. Скоро прощание кончится. Тибо медленно-медленно пересек комнату. Он чувствовал подошвами пол. Пол. Чувствовал вес своего тела. Его тело. Он будто только что попал в этот мир, собственные движения удивляли его, причиняли боль и вселяли уверенность. Тибо распахнул окно. Холод дохнул на остальные свечи и разом погасил их, оставив его во мраке, пропитанном запахом жженого фитиля и воска. Он ощупью вернулся к ложу и в последний раз коснулся лба Клемана – лба, некогда вмещавшего столь удивительный ум.

– Спасибо. За верный компас и за все остальное. За все.

Тибо еще долго простоял молча. Будь он на «Изабелле», он бы пошел на переднюю палубу. Смотрел бы на горизонт, и горизонт бы его успокоил. Но здесь, в этой траурной комнате, все, что у него было, – это боль в теле, воспоминания о буране, полумрак и неподвижно лежащий перед ним человек, которого предстояло предать земле.

Спина сломана, вспарываются вены, пепел плывет, плывут земля и камни.

Одна нога в стремени. Другая на граните. Здесь кто-то есть. В лесу есть кто-то. Голос леса женский. Женщина смотрит на меня. Голова, как же болит голова. Боль, боль, боль. Свет между ветвей, мои веки. Рука на моей руке. Прохладная. Что-то блестит. Девочка похожа на меня. Она улыбается. Я не хочу ее узнавать. Но узнаю. Я знаю и не хочу знать, хочу закричать и не могу, мой рот полон камней, камней и земли.

– Могильщик, ваше королевское величество, говорит, что земля слишком промерзла, невозможно рыть могилу.

Тибо открыл глаза и машинально поискал рукой кинжал.

– О, вы проснулись, ваше королевское величество.

Всякий раз, когда Манфреду приходилось обращаться к королю, невольно над ним возвышаясь, он говорил: «Ваше королевское величество». Это была одна из тех тонкостей старой школы, за которые Манфреда в крыле прислуги почитали за живую легенду.

– Который час?

– Половина десятого, ваше королевское величество.

– Утра?

– Именно, ваше королевское величество.

Королевское величество поднялось, истекая потом. Снова без сил. Тибо потер руку, та заныла.

– С чего вам вздумалось говорить про могильщика в полдесятого утра?

– Если ваше королевское величество желает искреннего ответа…

– Ну разумеется, Манфред.

– Шоковая терапия, ваше королевское величество…

– Что-что?

– И должен признать, она работает, ваше королевское величество. Я звенел ключами над изголовьем, предлагал вам кофе, но безрезультатно. Однако стоило упомянуть могильщика, и вы тут же очнулись.

– А кофе я могу получить?

– Безусловно, ваше королевское величество.

Манфред тут же поднес Тибо его любимую серебряную чашку, о которую тот всегда обжигал пальцы. Тибо выпил кофе залпом и встал. Он позволил камергеру обтереть его влажной губкой, вытянул руки, чтобы тот смог надеть на него рубашку, подождал, пока он завяжет тесемки. Одеться самому у него не хватило бы сил.

– Который час? – спросил он снова.

Манфред взглянул на часы для точности.

– Девять часов сорок семь минут, сир.

– Где королева?

– Ночью королева вернулась к себе, сир, – сказал Манфред, смахивая пыль с траурной туники, висевшей на дверце шкафа.

– Почему?

– При всем моем уважении, сир, она дала понять, что ей не удается отдохнуть, ночуя здесь.

– И в чем же дело, Манфред?

– Вы спите беспокойно, ваше величество, – расплывчато ответил камергер, ловко облачая короля в просторную тунику. Манфред обладал особым даром: любая ткань у него ложилась благородными складками, словно драгоценный дамаст.

– Беспокойно?

– Очень беспокойно, сир.

Тибо проснулся без простыни, с мокрыми ладонями и лихорадочно бьющимся сердцем, но он не помнил, чтобы ему что-то снилось.

– Королева просила сразу послать за ней, когда вы проснетесь, сир.

– Нет. Пусть отдохнет. Который час?

Манфред взглянул на него озадаченно.

– Немногим позже, чем было пару минут назад, ваше величество, – ответил он и отошел на несколько шагов, оценивая вид короля, как художник оценивает свое творение. – Позволю себе заметить, что черный вам к лицу. Досадно, что этот цвет предназначен лишь для печальных поводов. Желаете завтрак?

Столик на колесиках уже стоял в кабинете. Тибо тут же жадно впился в круассан; черная ткань покрылась звездной россыпью крошек.

– Эх, черт. Простите, – сказал он и снова осыпал себя крошками.

Манфред боролся с искушением отряхнуть тунику его величества, но тут его внимание привлек долетевший из коридора шум.

– Ну наконец-то брадобрей, – сказал он, направляясь к дверям.

– Брата…брей?

– Нет, сир, вас.

Как же долго ждал Манфред этой минуты: король примет наконец подобающий вид.