Дети приглашали во Фридрихсбрунн друзей; правда, у Дитриха круг общения был ограничен семьей. Подолгу гостил его кузен Ханс-Кристоф фон Хазе, мальчики вместе копали рвы и бродили в густом хвойном лесу, собирая землянику и грибы. Много времени было занято чтением.

...

Иногда вечерами затевали игры в мяч, приглашая на лужайку также деревенских детей, а в ненастные дни придумывали шарады и пели народные песни. Они «смотрели, как поднимается от луга и повисает на елях туман», записывала Сабина, любовались закатами. Восход луны приветствовался пением

В немецкой культуре ХХ века фольклор и религия настолько тесно переплетались, что даже семьи, не посещавшие церковь, на самом деле были глубоко привержены христианству. Эта народная песня – типичный тому пример, она начинается прославлением красоты природного мира, но вскоре превращается в медитацию об устремлении человека к Богу и, наконец, становится молитвой о подмоге нам, «бедным горделивым грешникам» – просьбой даровать нам спасение после смерти, а покуда мы живы, помочь нам уподобиться «маленьким детям, радостным и исполненным веры».

Немецкая культура насквозь пронизана христианством. Этим она обязана Мартину Лютеру, католическому монаху, который стал основателем протестантизма. Эта гигантская фигура, нависавшая над немецкой культурой и нацией как родитель и пророк, была для Германии тем же, чем Моисей был для Израиля. В коренастом, сварливом монахе дивно и несколько пугающе соединились народный немецкий характер и та вера, что позднее именовалась лютеранской. Невозможно переоценить влияние Лютера. Его перевод Библии на немецкий язык стал явлением тектоническим: как в средневековой Англии Пол Беньян, так Лютер одним ударом сотряс здание европейского католичества и создал современный немецкий язык, который, в свою очередь, стал колыбелью немецкого народа. Христианство раскололось надвое, и в образовавшуюся трещину вырвался словно из-под земли Deutsche Volk, немецкий народ.

Лютерова Библия сделала для немецкого языка то же, что творения Шекспира и Библия короля Иакова для современного английского языка. До этого перевода единого немецкого языка не существовало, он бытовал лишь в виде разрозненных диалектов, и идея единой германской нации принадлежала далекому будущему, то было видение, открывавшееся лишь взору Лютера. Но когда Лютер перевел Библию на немецкий, он создал единый язык, на котором читали все немцы, – собственно, это было единственное их чтение. Вскоре все заговорили по-немецки в соответствии с Лютеровым переводом. Как в ХХ веке телевидение унифицировало диалекты Америки, разбавив акценты и обтесав резкие различия, так и Лютерова Библия создала единое германское наречие. Мельник из-под Мюнхена заговорил как пекарь из Бремена, укрепилось чувство национального единства и общей культуры.

Кроме того, Лютер открыл немцам и другую связь с верой – через пение. Он стал автором множества псалмов, самый известный из которых «Твердыня крепкая мой Господь», и приучил паству участвовать в исполнении духовных песнопений (прежде в церкви пел только хор).

Лето 1914 года Бонхёфферы провели во Фридрихсбрунне. В первый день августа, когда трое младших детей под надзором гувернантки гуляли в деревне, мир вокруг них в одночасье изменился. Люди забегали взад-вперед, собралась толпа, пронесся слух, что Германия объявила войну России. Дитриху и Сабине было восемь лет, и девочка запомнила эту сцену:

...

Одна из сестер вбежала в дом с криком: «Ура! Война!» – и тут же получила оплеуху. Бонхёфферы не были решительными противниками войны, однако и повода для праздника тут не видели.

В этом они поначалу относились к меньшинству населения – в первые дни в стране царило довольно-таки бесшабашное веселье. Первая тревожная нота прозвучала 4 августа: Британия объявила Германии войну. Вдруг стало понятно, что будущее отнюдь не столь лучезарно, как представлялось вначале. В тот день Карл Бонхёффер прогуливался по Унтер-ден-Линден с тремя старшими сыновьями.

...

И все же мальчики по большей части были взбудоражены и какое-то время еще сохраняли первоначальный энтузиазм, хотя и не спешили проявлять его при родителях. В ту пору вся Европа была проникнута воинственным духом, и понадобится долгих четыре года, чтобы насилие показалось отвратительным. В ту раннюю пору противостояния школьники твердили стих Горация «Dulce et decorum est pro patria mori» [9] без тени иронии или горечи. Романтический восторг – войти в мир любимых с детства оловянных солдатиков, самому надеть форму и отправиться на войну, как герои прошлого.

К тому же старшие братья Дитриха достигали призывного возраста лишь в 1917 году – никому и в голову не могло прийти, что война продлится до тех пор. Пока что они все были захвачены событиями и рассуждали о них со знанием дела, словно взрослые. Дитрих часто играл в солдатики с кузеном Хансом-Кристофом, и на следующее лето писал родителям из Фридрихсбрунна и просил их присылать вырезки из газет с описанием событий на фронте. Как многие его сверстники, он обзавелся картой боевых действий и втыкал в нее булавки, отмечая продвижение своей армии.