выданную полицией: «Человек неглупый, весьма пронырливый, в качестве агента может приносить существенную. пользу, так как корыстолюбив».

Потерять столь выдающуюся личность Департамент позволить себе не мог, и в июне 1893 года с первым жалованьем Азеф получил своеобразное «боевое крещение». Материальное положение стало выправляться, и «Иван Николаевич» (так по-русски называли Евно) начал свой путь агента-осведомителя под псевдонимом «Раскин». С этих пор его можно встретить во многих революционных кружках, заметное положение создает он себе среди марксистов.

Меняются и политические взгляды ранее «умеренного» Азефа: теперь он выступает за террористические методы борьбы. Своими пламенными речами или, наоборот, умением молчать завоевал он сердце революционерки Любови Григорьевны Менкиной, которая вскоре стала его женой. Правда, о родстве душ тут нет и речи: о второй стороне жизни осторожного мужа она узнала лишь спустя много лет.

В русских студенческих кругах Азеф быстро снискал всеобщее уважение. В эти годы он — владелец хорошо подобранной библиотеки нелегальных изданий, пользоваться которыми он позволял другим за небольшую плату. Все чаще председательствуя на собраниях, от публичных выступлений он, однако, уклонялся, усвоив истину: «Молчание — золото».

Студенты восхищались «светлой личностью» Азефа, доверяли ему, а на стол полицейского начальства регулярно ложились доносы о каждом их шаге.

Для наглядности — представьте, к примеру, день «делового человека». И оцените его способность к перевоплощению, которой, честное слово, мог бы позавидовать любой актер.

Утро. Время завтрака. Человек в дымчатых очках — новый начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов — стоит перед почтительно склонившимся Азефом. «Революционное движение стало массовым, — поучает Сергей Васильевич, — и победить его одними репрессиями вряд ли возможно. Отсюда стратегическая задача: внести раскол в действия революционной интеллигенции и рабочих масс, поставить между ними прочную стену. Тогда мы раздавим их!» — заявляет он. «Внутренняя агентура, — часто поговаривал Зубатов, — это то, что нужно». Он умел обращаться с людьми, подобными Азефу, охранял их от провалов, обучал искусству пробираться на высшие ступени революционной иерархии. Жандармских офицеров он так и наставлял: «Вы, господа, должны смотреть на сотрудника, как на любимую женщину, с которой находитесь в тайной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный шаг — и вы ее опозорите».

Вдохновленный такими речами, Азеф продолжал свой день. Вечер. Время заканчивать ужин. Московский «Союз социалистов-революционеров». Толстый, скуластый, чуть лысеющий человек волнуясь произносит речь. В ней есть все: боль за дело революции, призыв к немедленному террору, гневное обличение политики правительства. Это Азеф. Отклик на такую преданность революции — привлечение «Ивана Николаевича» к деятельности «Союза». А это означало многое. Во всяком случае, утро следующего дня обещало приятные новости для Зубатова…

С подачи Азефа началась мощная волна арестов, была разгромлена нелегальная типография в Томске. Напуганные этим, не подозревающие об истинных причинах репрессий члены «Союза» еще сильнее тянутся к Азефу — единственному спокойному и хладнокровному человеку. Поздно вечером, в Сандуновских банях, руководитель «Союза» Аргунов, чувствуя, что в любой момент может разделить участь арестованных товарищей, сообщает Азефу все пароли, явки, фамилии и адреса. Узнав о том, что Аргунов готовит в свои преемники Азефа, Зубатов приостановил слежку и, дождавшись, когда все нити оказались у «Раскина», дал указание арестовать уже бывшего руководителя «Союза». Бывшего — так как теперь «карта шла» Азефу. «Утешив» оставшихся на свободе, он немедленно принял дела. И не только идеологические, но и денежные: стал заведовать кассой Боевой организации — ядра партии социалистов-революционеров. Теперь Азеф попал в самый центр террористической борьбы. Он по-прежнему строчил отчеты о деятельности партии в полицию, но теперь эти сведения становились все более скупыми, порой — неточными, а иногда — совсем неправильными. Евно Азеф решил вести двойную игру: усидеть на двух стульях, будучи одновременно высокооплачиваемым агентом охранки и распорядителем партийной казны, которая была не менее лакомым кусочком… Жажда больших денег руководила Азефом, когда он умалчивал в докладах богам полицейского Олимпа о деятельности одних революционеров и с потрохами выдавал других — фактически не представляющих интереса для полиции. Так начался новый этап в биографии Евно Азефа, который можно считать «золотым веком» Азефа-провокатора.

19—20 апреля 1903 года страна содрогнулась от погромов еврейских кварталов в Кишиневе. Организованные толпы погромщиков разрушали дома, грабили магазины, насиловали женщин, убивали стариков и детей. Ни полиция, ни войска, однако, не делали попыток прекратить бесчинства, наоборот, нередко поощряли беспорядки, разгоняли группы оборонявшихся. Волна возмущения прокатилась по России. Вина за происшедшее легла на Плеве — министра внутренних дел. Не мог остаться равнодушным и Азеф. И началась подготовка крупного террористического акта, направленного против Плеве.

Вячеслав Константинович Плеве был человеком сильным и холодным. Замкнутый мальчик с туманными глазами, приемыш польского помещика, он не видел ласки в детстве. Одни говорили, что отец его церковный органист, другие — что смотритель училища, третьи — что аптекарь. Никто не знал родителей Плеве. Он был сирота.

Когда Славе, как звал его помещик, исполнилось 17 лет, он донес генералу Муравьеву на приемного отца. Польского помещика генерал повесил.

У мальчика была воля. Он мечтал о головокружительной карьере. Учась на медные грощи, пешком месил грязь большой дороги, возвращаясь с каникул в университет. Мечты не покидали. Властный, гибкий, самоуверенный, переменил католичество на православие. Уже занимал высокое место в бюрократической иерархии. Победоносцев называл его негодяем, ибо ходил слух, что Плеве через провокаторов замешан в убийстве губернатора Богдановича. Плеве был тщеславен и ненавидел людей.

Ни пост директора департамента, ни пост товарища министра не удовлетворяли его полностью. Только раз в жизни Плеве испытал счастье. Это было в апреле, когда Балмашов убил Сипягина. Генерал-адъютант сообщил монаршую волю о назначении Плеве.

Плеве ехал по Дворцовой набережной. Черный куб лакированной кареты. плавно колыхался на рессорах, цокали подковы коней. Это были счастливые минуты.

Рысаки стали у подъезда дворца. Плеве поднимался по Иорданской лестнице. Первыми здоровались министр двора барон Фредерикс, дворцовый комендант генерал Гессе. По пожатию рук, наклону голов Плеве знал уже, кто он. Твердо пошел по аванзалу. Император вышел навстречу с ласковым, любезным выражением лица. Плеве показалось, что у него слегка кружится голова.

Морщась от света, Николай II сказал:

— Вячеслав Константинович, я назначаю вас вместо Сипягина.:

Плеве чуть побледнел.

— Ваше величество, я знаю, злоумышленники меня могут убить. Но пока в моих жилах есть кровь, буду твердо хранить заветы самодержавия. Знаю, что либералы ославят меня злодеем, а революционеры извергом. Но пусть будет то, что будет, ваше величество.

— Сегодня будет указ о вашем назначении, — закрываясь рукой от солнца, проговорил Николай II.

Плеве наклонил голову.

И когда выходил