другой заявил, что это всего лишь разорвавшийся плавательный пузырь. Сомнения вызвали научный спор. Профессор по имени Моллинелли объявил вознаграждение тому, кто принесет ему угря с икрой в животе. Вскоре он получил многообещающий экземпляр — пока не выяснилось, что рыбак, желая получить вознаграждение, набил угрю живот икрой совсем другой рыбы.

Таким образом, угорь из Комаккьо стал академической легендой, но вопрос об угре остался нерешенным. Что именно было обнаружено — убедительного ответа так и не последовало. А в Швеции Карл Линней, давший в 1758 году европейскому угрю научное название, пришел к более удобному выводу, что угорь все же живородящая рыба.

Только через семьдесят лет после находки Валлиснери путем почти жутковатого исторического повтора произошел очередной прорыв в вопросе об угре. Новый угорь, также выловленный в окрестностях Комаккьо, оказался на столе в Болонском университете. На этот раз стол принадлежал Карло Мондини, профессору анатомии, который позднее прославился тем, что описал и назвал врожденное нарушение в ухе, приводящее к глухоте. Обследовав угря, Мондини опубликовал классическую для вопроса об угре статью, где впервые научным образом описал половые органы половозрелой самки угря и ее икру. Первый угорь из Комаккьо — тот, которого Антонио Валлиснери прислал в Болонью семьюдесятью годами ранее, — был, по мнению Мондини, неправильно интерпретирован. Сравнивая находки своего предшественника со своими собственными, он констатировал, что предмет, обнаруженный тогда среди внутренностей угря, с большой вероятностью и был разорвавшимся плавательным пузырем. Но с этим новым угрем дело обстояло серьезно. Складки внутри него действительно являлись половыми органами, а крошечные предметы в виде капелек — икринками.

На дворе стоял 1777 год, и на вопрос о том, что такое угорь, казалось, был дан первый ответ. Если угорь мог иметь половые органы или производить икринки, то он, по крайней мере, не возникал из ничего. Он по-прежнему оставался загадкой, однако привязанной к тому миру, который можно наблюдать и описывать. Благодаря открытию Мондини угорь и человек немного сблизились. Теперь не хватало лишь второй части биологического уравнения.

Посмотреть в глаза угрю

Ловить угрей мой папа любил по разным причинам. Не знаю, какая была для него главной.

Между тем я уверен, что ему нравилось проводить время у реки. В заколдованных диких зарослях, у тихо текущей воды с ивой и летучими мышами. Место, где он вырос, находилось всего лишь в нескольких сотнях метров. Это был крестьянский хутор с жилым домом и конюшней, а от него узкая гравийная дорожка вела по склону к реке. По этой дорожке мой папа с детства бегал купаться или удить рыбу. Река выступала метафорической границей всего его мира. Он пробирался в высокой траве у воды, ловил мышей, которых живьем запихивал в карманы брюк и приносил домой, чтобы потом пострелять в них пращой на дворе. Зимой он катался по замерзшей реке на коньках. Летом он мог слышать шум воды, когда полол свеклу или собирал картошку на полях.

Река символизировала его происхождение — хорошо знакомое и родное, к чему он всегда возвращался. А вот угорь, живший скрытно и лишь иногда показывавшийся нам на глаза, — он символизировал нечто совсем другое. Это было скорее напоминание о том, как мало мы тем не менее знаем — об угре или о человеке, о том, откуда мы пришли и куда движемся.

Я знаю также, что папа обожал есть угря. Летом, когда нам удавалось наловить много, он мог есть его чуть ли не каждый день. Обычно жареным с картошкой и топленым маслом. Еду готовила мама; она брала выпотрошенного и почищенного угря и разрезала на кусочки длиной сантиметров по десять, панировала и обжаривала на масле с солью и перцем. Мне нравилось на это смотреть. Каждый раз, когда она кидала кусочек рыбы на горячую сковородку, происходило нечто невероятное. Куски угря шевелились. Они подергивались, словно в спазмах, когда их начинали жарить. Словно бы в них еще сохранилась жизнь.

Я стоял рядом, с изумлением наблюдая за всем этим. Тело, только что бывшее живым, но уже мертвое и даже разрезанное на куски. И тем не менее оно шевелилось! Если смерть означает неподвижность, можно ли говорить, что угорь умер? Если смерть отнимает в нас способность чувствовать, как может угорь ощущать жар сковородки? Сердце в нем уже не билось, но какая-то жизнь в теле сохранялась. Я ломал голову над вопросом, где проходит грань между жизнью и смертью.

Позднее я прочел об осьминогах, у которых в щупальцах множество нервных клеток. Строго говоря, в щупальцах больше нервных клеток, чем в мозгу, да к тому же каждое щупальце имеет собственный нервный центр, отчасти независимый от центрального мозга в голове. Словно в конце каждого щупальца есть свой маленький примитивный, но автономный мозг. Каждое щупальце может действовать самостоятельно. При помощи них осьминог ощупывает и ощущает вкус, а у некоторых видов на щупальцах находятся светочувствительные нервные клетки, так что в каком-то смысле осьминог своими щупальцами даже видит. Более того, если отрезать щупальце осьминога, оно не только продолжает двигаться, но и начинает вести себя как полностью самостоятельное существо. Можно бросить ему кусок еды, и оно схватит пищу, пытаясь поднести ее к голове, с которой уже не имеет сообщения.

Подобное поведение мне приходилось наблюдать у угрей. Я отрезал угрю голову и видел, как туловище, извиваясь, уползает, словно надеясь спастись. Я видел, как угорь еще несколько минут двигался без головы. Для угря смерть — относительное понятие.

Сам же я ел угря только вынужденно — не потому, что жалел, — просто мне не нравилось. От этого жирного и необычного вкуса меня начинало поташнивать. А вот папа обожал угря. Он ел его руками, обгладывал косточки и слизывал жир с пальцев. «Жирно и вкусно», — говорил он. Если он не ел жареного угря, то ел вареного. Те же кусочки длиной по десять сантиметров укладывались в кастрюлю с подсоленной водой, куда добавляли перец и лавровые листья. Мясо становилось совершенно белым и маслянисто-блестящим. У меня вареный угорь вызывал еще большее отвращение, чем жареный.

Зато я с радостью занимался