– Адрес и номер дома где вы встречались с Борисом Зеленовым?[18]

– Связи с куратором из Берлина, господином Свежевским?[19]

– В каких учреждениях белых правительств служили? Должности, звания?

– Кто такой Шикльгрубер и какие картины он рисует?

– Как относитесь к советской власти? Как это понимать: никак?!

Мелькали абсолютно дикие вопросы из анкеты, термины типа «Совет начальников отрядов», «Съезд объединённых патрульных» и «Совет инструкторов». Перечислялись фамилии как бы моих знакомых и друзей. Приводились слова уже арестованных скаутов, которые[20] обвиняли меня в какой-то дикой чепухе, направленной на свержение социалистического строя.

Да черт возьми, что я в принципе могу ответить, если впервые в жизни слышу про скаутов в СССР? Для меня это не более чем природно-ориентированные детки из американских фильмов в забавных панамах защитного цвета! Подростки, которые, в сущности, ничуть не опаснее ежиков! Поневоле пришлось симулировать потерю памяти. Помогло мало, еще бы, после моего идиотского пассажа о берлинском художнике угрозы перемежались с уговорами, их сменял шантаж, за которым следовала смешная попытка подкупа папироской, и уже более серьезная – шикарным обедом для растущего организма «прямо тут, сию минуту».

Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, по телефону на тему: «как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину», она, не прощаясь вышла. Вместо нее за меня принялся сменщик, неторопливый долговязый прибалт.

Грешным делом я подумал о классике: «будут бить, возможно, ногами». Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют. Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками от руки, видимо доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад.

До сих пор интересно, какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну, кроме идиотского смеха, разумеется?

Наконец, уже когда за окном стемнело, от меня отстали в покое. Прощальное напутствие, впрочем, не порадовало:

– Помните, гражданин Обухов, мы не будем торопиться, спешить нам некуда. Меньше шести месяцев дознание не идет, так что на год вы здесь прописаны. Советую вам хорошенько подумать и все обмозговать. Теперешнее ваше поведение к хорошему не приведет.

Лучше бы одолжили почитать научно-популярную книжку про скаутов!

Вернувшись в камеру, на адреналине расчертил кусок стены под свой, собственный календарь. Сразу с запасом, на двенадцать месяцев вперед. А потом… Завод кончился, и я упал на койку, с головой под одеяло, самым что ни на есть пошлым образом плача от обиды и бессилия. Очевидно, пока меня считают Обуховым, из дворян – не поверят ни единому слову, что бы я ни говорил. Спрячь я мобилку куда-нибудь в иное место, добросердечное признание выглядело бы более-менее уместно. Но дурость, по которой я умудрился засунуть смартфон рядом с винтовкой, подняла ставку до поистине смертельной, платить столь много я пока не готов.

Долго предаваться самобичеванию не дали. Дверь лязгнула: в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло.

Чего они хотели, я не понял,[21] но пришлось собрать в кулак все силы для спокойного ответа:

– Мне мешает свет!

– Не положено!

Ушли, хотя волчок поскрипывал всю ночь.

А на следующую ночь, или, скорее, очень раннее утро, вызвали «с вещами». Предположив, что расстреливать меня вроде как рано, да и не за что, обрадовался. Думал – попугали, попробовали взять «на слабо», но без доказательств решили снять с казенных харчей. Даже невольно заулыбался, когда вели мимо ярко освещенного буфета, за столиками которого, несмотря на ночь, питались несколько следователей, нарядных, подтянутых мужчин и женщин в полувоенной форме. Сытых и довольных своим превосходством.

Однако реальность оказалась куда прозаичнее. Как видно, полностью установив мою личность и степень прегрешений, администрация решила освободить ценную «семьдесят седьмую» под кого-то более важного. Мою же никчемную скаутскую тушку перебросили в общую камеру.

В отличие от глухой одиночки, тут выходящая в коридор стена имела широкие, забранные прутьями решетки окна, такой же была и сама дверь. Ни дать, ни взять – зоопарк. Едва переступив низкий металлический порог, я невольно замер. Радость «наконец-то хоть людей увижу» сменилась ожиданием страшной, и, как я помнил по книжкам, неизбежной прописки.

Тем более удивили первые тихие слова:

– Пожалуйста, раздевайтесь, товарищ, – ко мне навстречу в одном белье поднялся с лавки мужчина лет пятидесяти. В тусклом, только нарождающемся свете зари, проникавшем из двух окон на противоположной стене, его голова неестественно блестела лысиной. – Вы недавно с воли? Хотя пустой вопрос, и так ведь видно. Я камерный староста Фохт, Георгий Карлович, если вам угодно. Тут уже девятый месяц, веду бухгалтерию, коли так можно сказать, почти как до ареста, в Древтресте.

Не успел я толком удивиться, как он вытащил откуда-то из-за спины растрепанную тетрадь и быстро вписал в нее мою фамилию, имя, отчество и проставил номер:

– Будете семьдесят девятым,[22] – и добавил, видя мою нерешительность: – Да вы не тушуйтесь, тут же «библиотечная»[23] камера! Ничего не своруют, боже вас упаси, даже шутить про это не надо! Вон, посмотрите, – он показал рукой куда-то вглубь, – у нас свой академик-библиотекарь есть, Дмитрий Иванович,[24] я вас позже представлю, конечно, если желаете. А пока пойдемте, постараюсь пристроить вас на место, только ради Бога, тихо, и не наступите на кого, люди же спят.