уж комический эпизод с одним ленинградским доцентом, который вспомнил, что в течение одного дня был следователем по делу Свистунова. Как видно, этот доцент совсем уже выжил из ума, что было неудивительно, поскольку его самого потом арестовали и протаскали по лагерям до самого 56-го. Правда, он мотивировал свои права на Свистунова довольно расчетливо, упирая и на то, что был следователем, и на то, что сам сидел, но публика его не приняла.

Между прочим, этот пример показывает, что одно и то же сочетание биографических эпизодов одним людям идет на пользу, а другим во вред. В то же самое время по Ленинграду гулял один артист, который, как и многие его коллеги, в 30-е годы работал гаишником, а в следующее десятилетие сидел сам. Так вот ему были и почет, и уважение, от государства почет, от публики уважение, а упомянутого доцента за то же самое сочетание свойств все презирали и рта не дали раскрыть. Вот и рассчитывай. Так что этого доцента Привалов просто игнорировал.

Таким образом, Привалов оказался безраздельным владельцем всей свистуновской тематики в культурной жизни страны, и никакие опасности ему не грозили. Свистунов внедрился в культурное наследие навечно, так что Привалов мог быть спокоен даже за своих детей, которых, правда, пока что еще не было, но в связи с надежной экономической базой фамилии должны были появиться: тут нечего было бояться. Кормиться Свистуновым можно было бы вплоть до следующей общественной формации, если бы таковая наступила, но, как была убеждена публика, наступившая общественная формация была уже окончательной, если не считать общественной формацией царствие небесное, но на такой идеализм (или материализм, черт его знает) уже никто не был способен.

Как вдруг дело приняло совершенно неожиданный оборот. Однажды темным осенним вечером, когда дождь и ветер стучали в окно, в квартире Привалова раздался тревожный телефонный звонок. Это был редактор (Копытман), и он заговорил с Приваловым недобрым голосом. Есть новости, сказал он, и по всему было видать, что эти новости не лучшего свойства. На вопрос Привалова, что за новости такие, Копытман очень интеллектуальным голосом намекнул, что эти новости не для телефонного разговора. Привалов нехотя согласился зайти в редакцию.

Привалов был раздосадован, что редактор Копытман вновь возник на горизонте. Мало того, что он за прошедшие два-три-четыре года не помер, хотя по сценарию должен был помереть, так как был на три года старше Ненаглядова и сидел больше. Он даже не ушел на пенсию, хотя Привалову точно известны по крайней мере два очень сильных молодца, старавшихся его оттеснить к бортику. Но досада Привалова была чисто эмоционального свойства. Ему просто не хотелось иметь какие-то дела со старым «комсомольцером», как за глаза называли Копытмака его свободомыслящие юные сослуживцы, начитавшиеся втихаря Солженицына. Привалов органически не переваривал комсомольцев за все их свойства, и за те, и за другие. В самом деле, сочетание довольно-таки так себе.

Так что нельзя сказать, что Привалов шел на свидание с Копытманом в приятном расположении чувств, но тем не менее он пытался чувствовать себя легко и даже насвистывал «Сильва, ты меня не любишь».

В кабинет к Копытману он вошел развязной походочкой, все еще насвистывая, сел к столу, не снимая плаща, вынул сигареты и, не спрашивая разрешения, закурил. Реакция Копытмана была неожиданной. Он резко вскочил из-за стола, побежал в другой угол комнаты и приволок оттуда с журнального столика в вытянутой руке пепельницу, которую плавным движением, как человек из ресторана, без стука поставил на стол перед самым носом Привалова. Привалов насторожился. Он не любил иронии. В чем дело, спросил он первым, хотя по дороге строго приказал себе первым ни в коем случае не заговаривать. Копытман должен был понимать, насколько Привалов презирает его вообще, не за какие-то специальные свойства, а именно вообще, как человека, то есть просто за его социальное положение. Но, черт возьми, сорвалось. Это не было тактической деловой ошибкой, но как представитель соответствующего общественного сословия Привалов ударил в грязь лицом. И от этого ему стало не по себе.

Настроение его резко и глубоко упало и уже долго не восстанавливалось, потому что, пока он себя брал в руки, последовал такой страшный удар, что голова у Привалова треснула сразу в нескольких местах и мозги полетели в разные стороны.

Дело в том, сказал Копытман, что всеми нами уважаемый товарищ Свистунов родился не в 1894 году и не в семье железнодорожного служащего.

Привалов не понял. То есть как, спросил он, когда к нему вернулся дар речи. Что за идиотские шутки.

А так, сказал Копытман. У вас есть справки, что Свистунов родился в 1894 году? Какая справка, возмутился Привалов, Свистунов напечатал около десятка автобиографий. Везде он говорит, что в 1894 г.

Непростительная для опытного литературоведа доверчивость, парировал Копытман, такие вещи проверять надо. Возможны всякие недоразумения в таком деликатном деле, как запись гражданского состояния. Вы проверяли?

Привалов не проверял. А какого черта проверять, спросил он агрессивно. Что, Свистунов сам не знал, что ли, когда он родился?

Он не знал не только, когда он родился, зловеще и нахально произнес почти по слогам Копытман, но он также не знал, кто был его папа. Ваш Свистунов был на самом деле вовсе не Свистунов.

Спокойно, сказал себе Привалов, спокойно. Ничего страшного не происходит. Во-первых, это все может быть вранье. А потом, подумаешь — два биографических уточнения. На этом деле тоже можно еще кое-что подзаработать. Привалов был прав, если бы все дело ограничивалось некоторыми таинственными неясностями в истории рождения Свистунова. Но из того, что ему выложил Копытман, нарисовалась совсем не стандартная и довольно-таки опасная картина.

Вкратце, выяснилось следующее. Матушка поэта Свистунова много пережила, прежде чем родила на свет поэта. Сама она родилась не слишком рано и не слишком поздно, чтобы как раз вляпаться в террористическую компанию. Что такое ее потянуло к террористам? Да разные разности, но можно думать прежде всего то, что ее девичья фамилия была Ойзерман. Это потом она пустила слух, что ее фамилия Озерова. Фамилия покрасивше, но, увы, не так в точности отражает действительность.

Чего же вы хотите, развязно рассуждал Копытман, девушка столкнулась со многими неудобствами, на которые были обречены в то время люди этой национальности. Россия, как вы знаете не хуже меня, была в то время тюрьмой народов и, естественно, национальные меньшинства были особенно активны в диссидентстве и в борьбе за права человека.

Но дальше, продолжал редактор, судьба этой девушки разворачивалась не так,