Мишель подошел к главному могильщику, белокурому великану с голой грудью, залитой потом, и сразу заметил, что тот изрядно пьян. Да и кто выдержал бы тошнотворный запах гниющих тел без пары глотков доброго вина?

Он подождал, пока гигант вновь приложится к глиняной фьяске, затем деловито кивнул:

— Я Мишель де Нотрдам, студент-медик. Я представляю господина Франсуа Рабле, старосту студентов, и мэтра Ромье, декана факультета. У меня для вас есть распоряжения.

Могильщик громко рыгнул, потом удивленно посмотрел на Мишеля мутными глазами:

— Распоряжения? Какие еще распоряжения? У меня одно распоряжение: хоронить мертвецов по мере их прибытия.

Мишель вздернул подбородок.

— Можете хоронить и дальше. Но посыпать их надо не землей, а известью. И рвы должны быть в три раза глубже. Вот такие распоряжения.

— Известью? — Гигант взглянул на пустую фьяску, отшвырнул ее в сторону, и она звонко разбилась о стену. — А вы нас, часом, с каменщиками не перепутали? И где я, черт побери, возьму известь?

— Не знаю, это ваша забота. Ведь где-то должны быть стройки. — И, видя, что взгляд собеседника тупеет с каждой секундой, Мишель быстро добавил: — Делайте, как хотите, но знайте, что о вас идет дурная слава, будто вы нарочно разносите чуму, чтобы не остаться без работы.

Не успел он произнести эту фразу, как мощная оплеуха едва не сбила его с ног. Мишель пошатнулся, схватился рукой за щеку, но быстро выпрямился и заговорил со всем высокомерием, на какое был способен:

— Отставить разговоры! Слушайте меня, это в ваших интересах. Использование извести докажет ваше старание остановить эпидемию. Мне все равно, но на вашем месте я бы подчинился.

В рядах могильщиков, окруживших их плотным кольцом, послышались возгласы протеста и ругательства. Несмотря на боль в щеке и страх, что его снова побьют, Мишель внутренне порадовался: выдуманная им история о дурной славе, кажется, сработала. Гордо подняв плечи, он повернулся и собрался уходить.

— Минуту! — закричал гигант хриплым от вина голосом. — По мне, так помри весь этот злополучный город от первого до последнего жителя. Но у моих друзей здесь семьи. Ладно, я поищу известь. Еще что надо делать?

— Я уже сказал: более глубокий ров. — Мишель прочертил в воздухе несколько горизонтальных линий: — Слой тел, слой извести, и так, пока ров не заполнится.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и за ал прочь, пока могильщики и alarbres, сгрудившись вокруг вожака, о чем-то совещались. В Бордо три года назад он был всего лишь «оруженосцем», ассистентом Ульриха из Майнца, как и подобало безусому бакалавру. А теперь он мог сам отдавать приказы, и его слушались. Охватившая его радость смыла унижение от пощечины.

Пансион был совсем недалеко, и Мишель решил сделать крюк, чтобы наскоро что-нибудь съесть, помыться и переодеться. Он делил комнату на втором этаже с другим студентом, Жаном Педрие, и из-за тесноты, если кто-то из них приходил с девушкой, второй был вынужден убираться на улицу. Тем не менее малая площадь не мешала обоим студентам иметь порядочно книг. Книги Мишеля были по большей части на греческом языке, однако надписи на фронтисписах, frontespizio,[5]были выполнены на латыни или провансальском, что заставляло думать, будто это Библия или сборники молитв, хотя на самом деле в книгах содержалось совсем другое. Книги Жана представляли собой медицинские трактаты, сложенные в высокую косую стопку, грозившую в любую минуту упасть и погрести под собой того, кто лежит на кровати. От редко выносимого урильника шел скверный запах, но общественные туалеты, расположенные в северном крыле здания, с незапамятных времен пришли в негодность, и ими по возможности старались не пользоваться. Квартирная плата, достаточно высокая для такой конуры, шла в карман доцентам, которые сдавали внаем комнаты в принадлежащих им домах.

Подойдя к высокой деревянной колоннаде, Мишель с удивлением заметил незнакомца, который шел ему навстречу, вынырнув из тени портика. Это был невысокий человек, с головы до ног закутанный в тяжелый черный плащ, словно его не мучил летний зной. Элегантный, прекрасно сшитый воротник без кружев тоже был черным. Он резко оттенял бледное, как у мертвеца, безусое и безбородое лицо с тяжелыми веками и глубокими складками в углах рта, обрамленное седеющими волосами.

— Господин де Нотрдам, если не ошибаюсь? — пробормотал незнакомец.

Мишель остановился в нескольких ах, инстинктивно заняв оборонительную позицию.

— Именно так. С кем имею честь беседовать?

Губы незнакомца растянулись в подобии улыбки.

— Мое имя Молинас, Диего Доминго Молинас. Я приехал из Испании специально, что бы встретиться с вами. Я понимаю, момент не подходящий, но…

При упоминании об Испании Мишель нахмурил лоб.

— Сударь, — сказал он холодно, — момент действительно неподходящий. Здесь чума, и у меня много работы. Поговорим при других обстоятельствах.

Человек в черном плаще нимало не смутился, и его улыбка стала еще шире.

— Мишель де Нотрдам, достаточно одного слова, чтобы вы изменили решение. Вот оно: Абразакс.

Мишель вздрогнул от удивления, но его лоб тут же разгладился. Он порывисто бросился вперед.

— Брат! — воскликнул он. — Простите меня! Я не мог себе представить… Но скажите, что я могу для вас сделать?

Мишель де Нотрдам спросил сердечно: — Что с вами?

Молинас, смаковавший радость от того, что наконец у него в руках дичь, которую он выслеживал целый год, покачал головой:

— О, ничего, простите меня. Я устал с дороги да к тому же еще попал прямо в центр чумной эпидемии.

В глубине души он корил себя за рассеянность.

— Прекрасно вас понимаю, — ответил студент. — Если вы настолько преуспели в оккультной философии, что знаете Абразакс, вам будет любопытно взглянуть на мою скромную библиотеку.

— Несомненно. Но мне бы не хотелось в такой момент отрывать вас от дела…

— Не беспокойтесь, я уже отдал необходимые распоряжения. Пойдемте со мной и не обращайте внимания на грязь у нас в комнате: ее разводит мой сосед, Жан Педрие.

Сняв с пояса большую связку ключей, Нотрдам принялся отпирать дверь, ведущую в жилое крыло пансиона. Молинас успел хорошенько его разглядеть. Юноша обладал мускулистым, подвижным телом, и необыкновенную раскованность его движений можно было принять за самоуверенность, которую не считают нужным скрывать. На умном горбоносом лице выделялись живые, пронзительные до наглости глаза. Молинас был прекрасным физиономистом и подумал, что такие глаза способны легко менять выражение и глядеть то тяжело, то весело без всякого перехода, отчего собеседник не сможет догадаться, какое же из выражений истинное, потому что студент владеет мимикой искушенного актера. Как раз такой тип людей Молинас ненавидел больше всего.