Она уже овладела собой, и на крыльце дома отстранилась от мужа.

– Не входи, Лёшу разбудишь.

…Он вернулся в хатку, лёг и мгновенно уснул. И так же внезапно проснулся, когда вставшее солнце растопило туман над плавнями, умыто заблестевшими зеркалами озёр и речных излучин. Нужно было что-то делать. Что? Он брился – медленно, тщательно, как всегда. Пил чай. Кормил Ласку. Курил. Зачем-то пересчитал деньги, лежавшие в старинной металлической коробке из-под монпансье. Зачем-то, выйдя, спустился по петляющим переулкам к пристани, Ласка сопровождала его. И только тут, под осокорем, у пристёгнутой к его стволу шлюпки, услышав мальчишечьи голоса на пляже, он понял, что сделает. Разглядев Виктора в толпе беснующихся у воды ребят, окликнул его. А когда тот подбежал, спросил негромко:

– Знаешь, где Гнатюки живут? Сходи, пожалуйста, позови сюда Елену. Под любым предлогом.

И спустился в шлюпку, прошёл к корме. Нашарив внизу черпачок, стал вычёрпывать со дна просочившуюся воду.

Пронзительно кричали стрижи. Хлюпала под днищем набегавшая волна. Ликовал рядом пляж. Нежной музыкой ворвался в эту какофонию голос Елены Гнатюк.

– Здравствуйте! Вы меня звали?

Бессонов поднялся к ней на берег. Они пошли мимо пристани по тропинке, вьющейся в зарослях майгуна, и рыжая Ласка послушно шла следом. Ровным учительским голосом Бессонов сказал Елене, что будто бы встретил недавно её отца, и тот жаловался на семейные трудности, что в этой ситуации ей, конечно же, разумнее всего было бы уехать в Бендеры, поступить в техникум, чтобы быстрее стать на ноги и помогать семье.

Лена кивала, соглашаясь, боясь взглянуть на Бессонова, догадываясь: случилось что-то, круто изменившее его и её жизнь. Бессонов же понимал, что убивает любовь, что первым выстрелом, как известно всем охотникам, можно лишь ранить жертву, обрекая её на лишние муки, и непременно нужен второй, открывающий дверь в небытие. И он добавил всё тем же ровным учительским голосом:

– Возможно, я тоже отсюда уеду. Вероятнее всего – навсегда.

«Меж высоких хлебов…»

Август, 1953 год

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева: « Сегодня в хатке я читал Ал. А. Бессонову свои стихи. А он мне – свои. У него, конечно, лучше. И рифма, и образы. Мне ещё нужно совершенствоваться. Когда он заканчивал читать своё, по радиоточке стали передавать старинную песню. Бессонов почему-то изменился в лице и замолк. Там были слова: “Меж высоких хлебов затерялося/ небогатое наше село”. И ещё – про беду, про то, что “застрелился чужой человек”. Я так и не понял, что произошло. Он вдруг сказал, что устал и поговорим в другой раз. И что если с ним случится какая-то беда, то я должен помнить: книги, которые здесь, на полке, должны стать моими. Зачем он такое сказал? И что может с ним случиться? Стало тревожно. Сходил к Мишке Земцову, рассказал. Он говорит – это неспроста, надо что-то делать. И пошёл к Бессонову в хатку – будто бы обсудить какую-то свою затею. Завтра узнаю, о чём у них был разговор».

Устранить себя

Переставлял книги на полке Бессонов. Листал, встряхивая, нет ли в них забытых записок. Но одни закладки сыпались на пол. Мелькнула за окном чья-то тень. Зашуршала камышовая дверь. Земцов Михаил, по прозвищу «Мотик». Сокращение от слова «Бегемотик». Невысокий, плотный. Основательный парнишка. Что его принесло? Сел на табурет, кашлянул.

– Сегодня встретил Семеняку из Пуркар, у них в гирле сома видели. Предлагаю экспедицию – заготовить перемёт, крючки особые, приманку. А то он в Пуркарах за лето всех уток перетаскает!

Понимал Бессонов – никакого сома в Пуркарах не видели, «Мотик» его придумал. Зачем? Да уж не Виктор ли прислал?..

Но разговор пришлось поддержать. Перед уходом, в прихожей, споткнувшись о пустые вёдра, «Мотик» решил сбегать к колодцу. И, громыхнув вёдрами, умчался. Его не было минут пятнадцать. Наконец, явился, и не один – с Вовчиком, самым щуплым в их команде и самым мечтательным: он мечтал стать гипнотизёром.

– Посоветоваться хочет… Ну, а я пойду.

«Смешные мальчишки», – растроганно думал про них Бессонов, догадываясь, что они, поняв его состояние, страхуют его. Вот теперь Вовчик излагает очередную свою фантазию о том, что хорошо бы загипнотизировать моториста пассажирского катера, внушив ему маршрут: «Олонешты – Одесса». И скатать туда всей командой – вниз по Днестру в лиман, а затем по морю прямо в одесский порт.

…В хатке Бессонова, под лампой с накинутой на стекло промокашкой, третью ночь множились исчёрканные листки. Бессонов решил: уходить ото всех и навсегда без объяснений – нелепо. Уход – это поступок. Он должен быть понят. Кем? Лучией? Да, в первую очередь – ею. Она, конечно, всё перетолкует по-своему, но главные слова будут сказаны… Про то, что он, Бессонов, поддавшись сердечному чувству, чуть было не стал убийцей своей жены… «По неосторожности», – как сказали бы юристы… Очнувшись, понял: он не желал её смерти, он лишь хотел убить своё прошлое. Но нельзя убить прошлое, не убив себя.

Моё прошлое остаётся со мной, пока живу я, рассуждал Бессонов. Если оно мешает мне, значит, я сам стал на своём пути. И – должен устранить себя. Это высшее проявление свободы воли. Акт, утверждающий абсолютную независимость личности. Лучия не понимает и ненавидит эту, по её словам – «ницшеанскую абракадабру», но жене придётся принять её как прощальное слово мужа.

Да и кто бы мог здесь, в Олонештах, понять то, что он, Бессонов, сейчас конспективно набрасывает на листках из блокнота? Математик Григорий Михайлович? Химик Порфирий Никитович? В них обоих на педсовете, когда возник тот схоластический спор о классовом подходе к изучению языка, вдруг прорезался здравый смысл. Но – не более. Они всё-таки достаточно приземлённые люди. Остальные? Будут крутить у виска пальцем, намекая на его, бессоновское, безумие. А ведь в чём-то они правы. Да, когда безумен весь мир, человек с нормальной реакцией на это безумие – изгой. Этим «всем» хочется бросить в лицо слова из горьковской «Легенды о Марко»: « А вы на земле проживёте,/ Как черви слепые живут!/ Ни сказок о вас не расскажут,/ Ни песен про вас не споют !» Но «споют» ли про тебя, Бессонов? В чьей памяти останется твой облик, твой голос, твоя мысль, твой роковой поступок? Разве что в памяти этих смешных мальчишек, что толкутся день и ночь в твоей хатке. Вот снова кто-то тычется в дверь.

…Опять пришёл, топая, неуклюжий Мишка-Мотик. Взгляд-бросок в сторону письменного стола. Потом – в угол комнаты, где на гвозде висит ружьё с патронташем. Спрашивает, нужно ли ещё сходить в магазин? За эти несколько дней конвейер мальчишечьих визитов ни разу не останавливался. Бессоновские отговорки о «срочной работе» не прекращали изобретательную их фантазию: они предлагали то вылазку в окрестные гирла – ставить вентеря, то экспедицию вниз по течению, к лиману.

Но «срочная работа» в виде вырванных из блокнота, исписанных и перечёркнутых листков, шевелящихся от сквозняка и слетающих на пол, была зримой. Её надо было закончить. А закончить не удавалось.