В соседней комнате громко зевнул один из приставленных к нему стражей. Мансур вздрогнул и протянул руку к ящику с инструментами, словно не хватало ему этого последнего звука, чтобы решиться.

Напиток власти… Чуть горьковатый, вяжущий, словно пьешь полынный настой, но во рту остается металлический привкус.

Мансур поставил на стол пустую чашу и стал ждать. Чаша выглядела сейчас не черной, а серой, и стала легче. Так и должно быть. Она отдала напитку всю свою силу, теперь это простой металл…

Напиток должен был подействовать лишь через час, но уже через несколько минут он почувствовал, как кожа постепенно теряет упругость, точно в него изнутри накачивали свинец. Голова стала тяжелой, словно в ней уже ворочались металлические мысли.

«… И умрет в тебе все человеческое. И станешь ты сильнее врагов своих, и уйдут от тебя дела твои и дела друзей твоих, и потеряешь ты близких своих и дом свой, и останешься ты один, ибо получающий многое многое и отдает…» — так говорило древнее пророчество. Наверное, у него не хватило бы мужества испить эту чашу, не окажись ненависть и отчаяние сильнее страха.

Шатаясь встал он и пошел через весь дом на половину жены своей Астары. Она словно бы ждала его прихода, будто знала, что за решение он принял и что сделал. Огромные грустные глаза Астары заглянули ему в самую душу, как будто уже прощались с ним навсегда. Протянул к жене Мансур свои руки, видно, хотел обнять ее в последний раз, прижать к груди, но неловко задел за светильник, что стоял перед ее ложем. Сначала с удивлением, а потом со страхом смотрели они на тонкий лист бронзы, вдавленный в треснувший стол. И понял Мансур, что между ним и другими людьми уже встала навеки нерушимая стена отчуждения. И не могут его руки больше ласкать и творить, а могут только разрушать и калечить…

Ничего не сказал он Астаре, молча постоял посреди комнаты, опустил голову и тихо вышел, унося с собой ее пронзительный крик.

Дамир кряхтя поднимается, в последний раз шевелит в костре угасающие угли и, не попрощавшись с нами, уходит к отаре, а мы долго еще сидим неподвижно, слушаем дробный стук овечьих копыт, щелканье бича и лай собак. Звуки отары постепенно стихают за поворотом, а мы все сидим и смотрим на рыжий пепел костра, словно именно в нем можно найти ответ на все вопросы, которые бродят у нас в голове и которыми мы, наконец, начинаем засыпать друг друга.

Что такое черное серебро? Почему именно из него нужно было сделать чашу, чтобы приготовить волшебный напиток? И что теперь случится с Мансуром? По крайней мере, ответ на последний вопрос мы получим завтра, если погода не испортится, если Дамир не очень устанет и если не будет шестого урока.

По дороге домой Хатам начинает доказывать мне, что Бактрийское царство существовало на этом месте на самом деле, что Дамир его не выдумал, как будто я сам не знаю. Я уже спрашивал об этом Марью Андреевну, нашу учительницу истории, и она очень удивилась, почему меня интересует такое древнее и малоизвестное государство. «Изучал бы лучше государство Урарту. Оно тебе пригодится на экзаменах.» Но меня не интересовало государство Урарту. Здесь, у меня под ногами, лежит древняя земля таинственной страны, которая была и сгинула где-то во тьме веков, словно растворилась в пустыне…

Дома я долго не могу заснуть. Как только закрою глаза, вижу фигуру серебряных дел мастера, склонившуюся над рабочим столом. Он что-то делает. Что-то такое, что должно остаться людям, над чем не властно время. Какую-то вещь, след которой не исчезнет, останется, и его найдут… Светильник на рабочем столе Мансура горит тускло, и я не могу рассмотреть лица мастера, но вот он повернулся — и я узнаю его бородку клинышком, только черную и густую, без проседи, как у Дамира…

— Ты хочешь знать, каким был Мансур? — Дамир смотрит на нас с минуту, потом наклоняется к костру, находит небольшой уголек и раскуривает свою старую, потертую трубку. — Время многое стирает в памяти людей. А лица… лица в первую очередь. Зато имена великих батыров не забывает народ. И не забывает их дела.

Мансур был сухим и жилистым, как ствол саксаула. Может быть, поэтому, когда он поднимал лук и натягивал тетиву, казалось, что это ветер раскачивает и приподнимает над землей ствол тонкого дерева. Стрела с пронзительным визгом уносилась в сумерки вечера и сразу же пропадала из глаз. Не видно было тех, в кого он стрелял. Сильно пахло овечьим пометом, цветами и сухой травой. Казалось, в этот тихий вечер не может быть стрельбы и яростных криков внизу холма.

Сотник Никол велел своим людям оцепить холм, но не разрешил брать с собой оружия. Даже когда случайная стрела попала в его любимого коня, он лишь скрипнул зубами, не смея нарушить приказ самого Патрокла. Этого нечестивца, этого грязного плебея, местного мастеришку из города приходилось брать живьем, рискуя жизнью прославленных воинов.

— Доставишь во дворец в целости, — сказал Патрокл. — Запомни, я сказал, — в целости.

К приказам Патрокла надлежало относиться внимательно, он никогда не прощал ошибок. Люди Никола короткими перебежками и ползком постепенно стягивали цепь, а наверху раз за разом звенела тетива, свистели стрелы и вот уже кто-то вскрикнул от боли. Вот на глазах у Никола зашатался и рухнул на землю, выронив щит, еще один гетайр.

Никол выругался, отшвырнул копье и выкрикнул команду. Гетайры поднялись во весь рост и с яростным коротким криком бегом бросились к вершине сразу со всех сторон. Послышался шум борьбы, звуки глухих ударов, как будто били кулаком по кулю с мукой, потом с холма вниз побежали гетайры. Было хорошо видно, как они бросают на землю пустые ножны, чтобы удобнее было бежать. А сверху вслед за ними не спеша шел худой человек, опиравшийся на длинный охотничий лук, как на посох. Было очень странно видеть, как десяток сильных, тренированных воинов бегут прочь от одного человека, который не преследовал их и, в сущности, был безоружен. В первые секунды Никол ничего не понял, подумал только, что у Мансура, должно быть, кончились стрелы, и тут же, осознав происшедшее, потерял способность рассуждать от ярости и гнева. Он что-то дико крикнул, хлестнул коня и понесся вверх по холму, на ходу выхватывая меч. Он закрутил его в воздухе так, что обозначился сверкающий круг, и мысленно уже видел то место, куда должно было опуститься лезвие в конце последнего круга. О приказе Патрокла он даже не вспомнил в эту минуту. Меч взвизгнул в воздухе. Никол привстал в седле, чтобы удар был сильнее, и послал меч вниз на вытянутой руке, как на ученьях. Удар вышиб его из седла. Падая, он успел услышать звон расколотой таирской стали и увидеть, как в облаке пыли переворачивается его жеребец, словно налетевший на скалу. Последнее, что он видел, была спина медленно спускавшегося по холму человека, который не повернул головы в его сторону, не поднял даже руки, чтобы защититься от верной смерти. Он шел вниз своей дорогой, так, как шел секунду назад, не обращая внимания на всадника, словно ветер гнал ему навстречу всего лишь облачко пыли. Пыль теперь осела, и путь был свободен.

Паника охватила дворец Патрокла снизу. Вспыхнув у ворот дворца, она вихрем промчалась через внутренний двор и портик, разметала по дворцовым лестницам щиты и копья стражников, ворвалась во внутренние покои, погнала пеструю толпу поваров и слуг в подвалы, очистила лестницы, переходы и анфилады от людей быстрее, чем это мог бы сделать ураганный ветер с кучей опавших листьев. И только личная стража Патрокла, его самые надежные и храбрые воины, осталась на своих местах у входа в посольский зал. Они остались там и тогда, когда в глубине коридора появилась напряженная фигура Мансура. Слух о разгроме отряда гетайров достиг дворца задолго до прихода самого Мансура. И все же воины остались на своих местах. А когда Мансур приблизился, скрестили перед ним копья. Мансур развел копья у себя над головой и вошел в зал. Стражники не двинулись с места. Сила подчинялась еще большей силе. Что они могли сделать с человеком, который не боится ни меча, ни копья? Да полно, человек ли это? Может быть, сам Геракл в шкуре Немейского льва? Вот только посеревшее, усталое лицо Мансура не похоже на лицо легендарного героя. Герои не ходят сгорбившись, шаркая ногами об пол.