переживаю с 1937 года. Я надеюсь, что после того, как Вы узнаете точные факты о моей ужасной истории, Вы сделаете все, что будет диктовать Вам Ваша совесть для того, чтобы помочь мне реабилитироваться и очистить мое революционное и большевистское имя, которое я заслужил неустанной работой в течение более чем 30 лет в интересах рабочего класса и коммунистической партии...

Вот как началась моя трагедия.

В марте 1936 года против меня была начата кампания клеветы. И на этот раз инициатором ее являлся Литваков. Предлогом послужила неудачная фраза из статьи, вышед­шей в 1924 году в «Эмес» под его собственной редакцией. На основании трех строчек он попытался обвинить меня в троцкизме. Он прислал эту пару строчек в искаженном переводе в парторганизацию Академии Наук Белоруссии. Белорусская Академия и остальные мои «добрые друзья» сразу же начали против меня дикую кампанию клеветы и потребовали, чтобы меня немедленно исключили из партии. Высшие партинстанции Белоруссии заинтересовались тогда этим вопросом и установили, что цитату, присланную Лигваковым с целью моей дискредитации, я взял из официально­го партийного документа. Тогда меня полностью реабили­тировали и сразу же после этого избрали членом-коррес­пондентом Белорусской Академии Наук. На некоторое время меня оставили в покое.

В июне 1937 года против меня в Минске началась новая дикая кампания клеветы. В минских газетах «Звезда» и «Рабо­чий» были одновременно напечатаны против меня статьи, где я обвинялся в... бундизме. С конца июля против меня начали печататься статьи и в минском «Октобер», где прямо писали, что я — замаскированный... бундист. Это обвинение выдви­нул против меня некто Бухбинд, являвшийся в то время инструктором Минского горкома партии. Тот факт, что с таким тяжким обвинением выступил против меня инструк­тор Минского горкома партии, только добавил смелости тем, кто только искал случая рассчитаться со мной. Для них это было чрезвычайно удобно; ведь в самом деле, как могла га­зета, которая в течение 15 лет была моей боевой трибуной против бундизма, начать публиковать против меня серию статей, где меня обвиняли в том, что я замаскированный бундист? Но это факт! Газета поступила именно таким обра­зом! Газета, которая обычно меня защищала!

Разумеется, что статьи в газетах, направленные против ме­ня, были сигналом для окончательного удара. Прошло немно­го времени, и в Академии Наук началась против меня ужас­ная кампания. Все стали требовать, чтобы меня немедлен­но исключили из партии. Некоторые даже говорили, что я «скрытый враг народа», и требовали, чтобы со мной посту­пили так, как следует с «врагом народа».

Тогда я оказался в ужасном положении: никто не вы­молвил и не хотел вымолвить за меня ни одного доброго слова. Даже те, кто были убеждены, что обвинения против меня необоснованны, не осмеливались сказать обо мне доброе слово. Меня полностью бойкотировали, и со мной никто не хотел разговаривать. Все это так сильно повлияло на меня, что я заболел и в течение нескольких месяцев находился в нервной клинике.

В чем же была причина того, что именно в Белоруссии Против меня была поднята такая дикая всеобщая кампания преследования?

Тогда я еще не знал причины, да и не мог ее знать, но, к сожалению, я поздно узнал, что всеобщая кампания клеветы была начата против меня по прямому указанию Шаранговича, который был тогда секретарем ЦК Белоруссии.

Прежде чем (в начале 1937 года) его исключили из партии, он был вызван на заседание бюро ЦК партии Белоруссии, и там Шаранговичу в качестве одного из основных обвинений было предъявлено то, что он не разоблачил меня как бун­довца (об этом Ошерович рассказал моей жене, когда она приехала в Минск во время моей болезни).

Почему Шарангович так остро поставил вопрос о том, чтобы меня разоблачили? Почему он дал такую директиву? Формально Шарангович сделал это по следующим причинам.

Весной 1937 года в Минске начались аресты эмигран­тов, приехавших из Польши и Западной Белоруссии. Среди арестованных был и Дамесек, работавший тогда секретарем редакции журнала «Штерн». Во время следствия он пока­зал, что является членом националистической организации, существовавшей якобы в Минске под вывеской журнала «Штерн», а редакторы журнала Дунец, Бронштейн, Харик и Кульбак были руководителями этой организации. На осно­вании фантастических «показаний» Дамесека был сразу же арестован Бронштейн и возвращен в минскую тюрьму Дунец, которого уже до этого сослали в удаленный лагерь. Когда Дунец был доставлен на новый допрос, он был спрошен: «Намерены ли вы и дальше скрывать от советских кара­тельных органов сведения о контрреволюционной организа­ции и ее участниках?» На этот вопрос Дунец ответил, что он окончательно решил полностью сознаться и со всей откро­венностью рассказать правду о своей контрреволюционной деятельности, указав всех участвовавших вместе с ним в контрреволюционной деятельности.

Действительно, со всей «откровенностью» Дунец расска­зал, что по его инициативе в Минске «была создана» бун­довская националистическая организация, ставившая в каче­стве одной из основных целей убивать руководителей партии и советской власти. Центром этой организации был Минск, но она имела филиалы в Москве и в других городах. Минской организацией руководил он и Бронштейн, а руководителями московской организации были Литваков, Расин и Стрелиц. Членов этой фантастической организации Дунец разделил на активных и пассивных. «Активные» члены — это те, кто дол­жен был осуществлять террористические акты, а «пассивны­ми» были те члены, кто только знал об этой деятельности. Как самых активных членов, которые занимались подготов­кой террористических актов, он назвал Харика, Литвакова, Кульбака и других «страшных террористов». Меня Дунец включил в число пассивных, то есть тех, кто знал о суще­ствовании этой организации. На основании этих провокаци­онных вымыслов Дунеца тогда (в августе 1937 года) сразу же арестовали наиболее «страшных террористов» Харика и Кульбака и на основе тех же доказательств, тотчас же пе­реданных тогдашнему секретарю ЦК КП Белоруссии Шаранговичу, им было дано указание об исключении меня из пар­тии.

Вот в чем причина того, что в Минске в июне 1937 го­да началась против меня дикая травля. То же, что меня не исключили сразу же из партии, объясняется тем, что тогда арестовали самого Шаранговича, а также президента Бело­русской Академии Наук Сурту, который, по указанию Шаран­говича, травил меня в Академии.

После окончания «следствия» по делу «террористов» Хари­ка, Кульбака и Бронштейна арестовали еще более «страшного террориста» — Литвакова. Его привезли в минскую тюрьму и устроили очную ставку с членами минской организации. Как рассказывали, Литваков во всем «сознался» и заявил, что был также агентом гестапо. Литваков увеличил список членов и показал, что Ошерович также был одним из руководителей организации, а меня сделал «активным» членом, а не пассив­ным, как Дунец.