Костя не мог отделаться от ощущения, что он о чем-то забыл написать Оле. Ах да, о встрече в институте с Вейнтраубом…

Их первая встреча в Еланске произошла так. На местном горизонте каждый образованный коммунист был на счету. И вот однажды, весной этого года, в самую слякоть, Костя привел к себе домой высокого изможденного красноармейца с голубоватыми белками выпуклых красивых глаз, с тонким профилем Генриха Гейне и тощей хвостатой бороденкой, делавшей его похожим на Дон Кихота. Обжигаясь, гость торопливо ел поданные на стол Олиной матерью, Марией Николаевной, горячие щи. «Несчастненький! — думала старушка, глядя на его замызганную гимнастерку и ободки черной грязи под ногтями. — Интеллигентный человек, а… Страшные времена!»

Вейнтрауб приехал из белой Польши по размену пленных после войны. До 1917 года он, принадлежа к Бунду (социал-демократическому еврейскому союзу), жил в революционной эмиграции в Женеве, где посещал в университете лекции по философии. После революции, вернувшись в Россию, вступил в большевистскую партию.

Пересветов заинтересовался новым знакомым, стараясь выудить из него возможно больше сведений о загранице и по вопросам философии. Результатом их знакомства была статья «Философия и тактика», написанная «женевским философом» для журнала «Партийная мысль». По выходе номера секретарь губкома Иван Антонович Минаев задержал Пересветова после какого-то заседания и спросил:

— Ты, редактор, читал статью Вейнтрауба?

— Конечно. А что?

— Ты все в ней понял?

— Вообще-то говоря, статья написана не популярно…

— Уж чего там популярно! — Иван Антонович раскрыл номер, набрал побольше воздуха в легкие и, не переводя дыхания, стал читать залпом вслух: — «Углубленное пролетарское сознание, в котором хаос его стихийно-революционных переживаний и порывов прояснен до чрезвычайной наглядности и полномерной очевидности, является защитительным и боевым средством коммунизма, и коммунизм, поощряя и ценя подобное средство, силится превратить его в массовое достояние, бросая в кипящий котел пролетарского коллектива, как несомненный рычаг революционной активности и решительный противовес подтачивающему, расслабляющему, парализующему пессимизму, что, угашая пылающий энтузиазм борьбы, подсекая ее неумолчно порывающиеся крылья»… уф-фф!.. «наносит пролетарскому движению жесточайший ущерб». Что это за чертовщина?

— Видите ли, Иван Антонович, я предлагал ему кратко сказать, что партия вносит в массы классовое сознание. Но он так уперся на каждой букве…

— Ну, брат, такой буквой ты читателей от журнала отвадишь. Откудова он, этот философ, взялся?

Пересветов объяснил. Человек образованный, Маркса и Гегеля цитирует наизусть; хотелось его к тому же материально поддержать гонораром.

— Да ты скажи, пусть подаст заявление в губком, мы дадим ему что-нибудь. А статей таких больше не помещай. Журнал не богадельня.

Вейнтрауб между тем принес новую статью — о Гегеле. Попытки упростить слог он встречал в штыки: редакция хочет «вульгаризировать» его мысли!.. Когда номер появился без его статьи, Вейнтрауб пришел обиженный. Он требовал вернуть ему рукопись, ссылаясь на то, что снятую в редакции для него машинописную копию он отослал в московский журнал «Под знаменем марксизма».

Как на грех, рукопись в редакции затерялась. Вейнтрауб пожаловался в губкоме Степану Кувшинникову. Тот вызвал Пересветова и поставил ему на вид «халатное обращение с редакционными материалами». Возмущенный Костя предъявил напечатанное в «Партийной мысли» объявление, что присланных рукописей редакция авторам не возвращает, а этому автору она пошла навстречу, выдала ему на руки копию статьи, — чего же он еще хочет?..

С Вейнтраубом они после этого перестали кланяться. Вскоре он уехал в Москву.

3

«Что ж! — думал теперь Костя. — У Вейнтрауба формально больше прав на преподавание в вузах, чем у самоучки Пересветова!..»

Первые трое суток пребывания в стенах института утомили Костю обилием новых впечатлений. Два вечера он, придя к себе в комнату, валился с ног от усталости и спал без просыпу до утра. Сейчас, на третью ночь, ему понадобилась некоторая внутренняя разборка, и он долго ворочался с боку на бок, прежде чем уснуть.

Началась, однако, эта разборка не с институтских дел. Он вспомнил, что еще об одном, самом неприятном обстоятельстве упустил написать Оле: о подпорченной Степаном Кувшинниковым характеристике.

«Не всегда дисциплинирован…» Шандалов сказал: «Чепуха!» Да, можно было и так взглянуть на это. Практических последствий замечание не получило и лежит себе «в шкафу». Но это было первое подобное замечание за все пребывание Пересветова в партии, с марта 1917 года. Притом документированное, в тексте официальной характеристики.

Будь оно справедливо, с ним легко было бы примириться… Наконец, Костя старался понять, как мог Степан (что тут дело его рук, это ясно) оказаться таким… неблагодарным, что ли? Или это слово тут совсем ни к чему?..

Может быть, все-таки Степан прав, и Пересветов действительно заслужил характеристику недисциплинированного члена партии?

В драке не всегда соразмеришь силу каждого из ударов. Отстаивая ленинскую линию в дискуссии о роли профессиональных союзов, Пересветов, может быть, в чем-то перегнул палку?

Теперь он старался вспомнить, как все это было.

Вернувшись с фронта в Еланск в первых числах января 1921 года, Константин неделю спустя сидел в кабинете редактора, когда Ольга позвонила ему по телефону из губкома:

— Ты не забыл, что идет партактив?

— Не забыл, — с досадой ответил Костя, — да ведь типография не ждет! У них не печатная машина, а черепаха! Не сдам сейчас оригиналы — завтра с тиражом опять опоздаем… На актив я Шурку отправил. И чего это выдумали днем актив собирать?

Было три часа дня. Шура Иванов, поэт, Костин товарищ по еланскому реальному училищу и подпольному кружку, в отсутствие Пересветова редактировал газету, а теперь остался в ней заместителем редактора.

— Срочный вопрос, — сказала Оля в трубку. — Дискуссия о профсоюзах. Я потому и звоню, чтобы ты не пропустил. Обсуждается обращение петроградской организации ко всей партии.

— Вот тебе раз!..

Пересветов наспех выправил и отослал в набор передовицу, накинул шинель и, захватив номер «Правды» с обращением петроградцев, выбежал на улицу.

Местные партийные организации не были подготовлены к дискуссии. Что такое профсоюзы: школа коммунизма или «аппарат управления» производством (на чем акцентировали Троцкий и Бухарин)? Нужна ли в них обычная рабочая демократия или какая-то особая, «производственная»? Достаточно ли они «сращиваются» с хозорганами?.. Большинство партийцев, поглощенных каждый своей работой, в первый момент склонны были довериться в подобных делах мнению своего губернского комитета партии.

Но в бюро Еланского губкома обнаружилась разноголосица. Минаев и Скугарев стояли за платформу «десяти» (Ленина и его единомышленников), а Степан Кувшинников — за платформу Троцкого и других.

Пересекая парк, Константин на ходу еще раз просмотрел «Правду». Петроградцы звали партию избирать на предстоящий X съезд только сторонников точки зрения Ленина, для чего рекомендовали всюду проводить выборы по «профсоюзным» платформам.

Еще из парка, от