памятника Глинке, Пересветов увидел, что из дверей бывшего дворянского собрания выходит народ. Актив кончился. Шура Иванов шел Косте навстречу.

— Ну? Обсудили письмо питерцев?

— Обсудили. И осудили.

— За что осудили?..

— За разжигание дискуссии. Они предлагают выборы по платформам.

— Ну и что же? Ведь они за платформу Ленина.

— И мы за Ленина! — На Шурином лице даже обида мелькнула. — Ленин против широкой дискуссии, а питерцы предлагают к ним за докладчиками обращаться. Своих докладчиков собираются по всей стране рассылать! Это же явная фракционность.

— Да ведь вопрос-то на дискуссию не они вынесли! Фракцию-то свою создал и начал борьбу Троцкий!.. Стало быть, и ты голосовал за осуждение письма?.. Эх, политический ты младенец! А кто это предложение внес?

— Кувшинников. Единогласно приняли, что же, по-твоему, все политические младенцы? Против только Минаич был да еще Володя Скугарев.

— А говоришь — единогласно!.. Ну ладно, ступай скорей в редакцию, я сейчас приду. Володя! — закричал он и побежал через улицу к человеку в непомерно большой для его маленького роста черной папахе.

Скугарев обернулся. Костя как сейчас видит, какое у него тогда было озабоченное лицо, бледное, с синеватыми поддужинами у голубых глаз. Губы, окаймленные светло-льняной бородкой, розовели ярче, нежели это бывает у людей здоровых. Дышал Володя часто, словно запыхавшись.

— Неужели вы только двое и были против? — спросил Костя.

Владимир пожал плечами:

— Это не значит, что они все за Троцкого. Примиренцы… Скомкали вопрос, обсудить толком не дали. Мы с Антонычем говорили, что днем нельзя актив созывать, каждый будет по своим делам торопиться. Нас не послушали. Кувшинников на бюро губкома провел свое… Ты что же опоздал?

— В телефонограмме повестку дня не указали. Смотри, вон и Егор Никифорович только что плетется.

— Аль пошабашили? — спрашивал, приближаясь к ним, пожилой рабочий-печатник, заведующий организационным отделом губпрофсовета, председателем которого был Скугарев. — Я тебя ищу, Владимир Сергеич, — сказал он. — Кожевники на заводе бывшем Фридсона чуть не забастовали. Я прямо от них. Митингуют, требуют увеличения хлебного пайка, выдачи аванса на коллективную закупку хлеба на юге… Это опять меньшевики их подзуживают! За мной Клементьев из губсовнархоза на машине заехал. Приезжаем. На него орут: «Бюрократ, сытая морда!» Он постращать кое-кого «чекой» попробовал — только масла в огонь подлил. У кого-то из них в поезде заградотряд мешок муки отобрал… Я их насилу уговорил на работу стать. Обещал вопрос об авансе выяснить. А паек увеличивать — где же мы хлеб возьмем? Сообщил, что губпрофсовет им новые огородные участки выхлопотал к весне, есть уже решение об этом горсовета…

Владимир выслушал и обернулся к Пересветову:

— Вот в какой обстановке Троцкий хочет «завинтить гайки» и внедрить в профсоюзы методы командования! Меньшевики бы нам спасибо сказали… А этот Клементьев бюрократ и есть: вздумал рабочих «чекой» стращать!..

Когда Егор Никифорович с ними распрощался, Владимир сказал Косте:

— Иван Антонович был на фракции Восьмого съезда Советов при обсуждении дискуссионных вопросов. Слышал речь Ленина. Говорит, ни разу не видел его таким сердитым: рвал и метал против дискуссий… И выглядит Ильич будто бы неважно. Не отдыхает совсем, конечно…

На следующий день Кувшинников звонил в редакцию: почему в газете нет резолюции партийного актива? Пересветов объяснил: прислали поздно, а редакция перешла на дневную сдачу материала в набор. Почему перешла? Печатная машина, которая успевала выдать за ночь весь тираж, второй месяц на ремонте. Вместо нее старая, ветхая, к утру еле-еле дает номера для губернского города, уезды второй месяц получают газету с опозданием на сутки. Положение ненормальное, Пересветов ввел раннюю сдачу в набор, пока основная машина не вернется в строй.

— Это не причина! — возразил Кувшинников. — Из-за резолюции актива можно было запоздать с тиражом.

— Если бы вчера сказали, можно было бы.

— Что же вы сами об этом не подумали? — Со Степаном они тогда еще были на «вы».

— Резолюция не казалась мне такой уж срочной.

— Вот как? — переспросил заведующий агитпропом. — Не значит ли это, что наш новый редактор стоит на позиции Скугарева и Минаева?

— Значит, — подтвердил Пересветов. — И что же?

— Ничего. Завтра извольте опубликовать.

— Разумеется, опубликуем.

Назавтра резолюция появилась в сопровождении статьи Скугарева. Он полемизировал с решением актива, доказывая, что интересы революции требуют решительного размежевания со сторонниками ошибочной точки зрения, грозящей поссорить партию с профсоюзами и рабочим классом. Посылать на съезд нужно только сторонников ленинской платформы.

Пересветова в тот же день вызвали на бюро губкома. Кувшинников вел себя хозяином положения. Заворготделом губкома и председатель губисполкома его поддерживали, он располагал в бюро тремя голосами против двух, остальные члены бюро были в отъезде. Минаев и Скугарев защищали редактора: причины задержки с опубликованием резолюции чисто деловые, а статья Скугарева — дискуссионная, губком предлагал такие статьи помещать. Редактор не виноват, что в защиту резолюции никто статьи не написал.

Бюро, однако, решило, что на время дискуссии газете нужен «более объективный» редактор, и «временно» восстановило в редакторских правах только что замененного Пересветовым Иванова. Тут же решено было рекомендовать городскому райкому партии кооптировать Пересветова для работы секретарем райкома вместо заболевшего туберкулезом товарища.

В последующие недели Пересветов со Степаном схватывались не раз на собраниях по вопросам дискуссии. Эти схватки, казалось сейчас Косте, тогда их скорее сближали, чем ссорили. Оба горячо искали истину. В Кувшинникове сильна была военная жилка, он считал, что на мирном поприще нужно использовать навыки, которые помогли нам победить на фронте. Без дисциплины производства не восстановить.

— Куда это годится? — возмущался он. — Рабочие разбегаются с заводов. Или на заводах зажигалки делают и на хлеб меняют у спекулянтов.

В спорах с Костей он договаривался до требования «палочной дисциплины» в профсоюзах. Пересветов не знал, сердиться ли ему, смеяться или плакать, и раздраженно восклицал:

— Подумай, что ты болтаешь! У нас и в армии-то дисциплина вовсе не «палочная», а в рабочей массе мы и подавно держимся на классовой, сознательной дисциплине! Дисциплине по убеждению!.. Отчего рабочие разбегаются или зажигалки делают, ты не хуже меня знаешь. Голод не тетка! Тут вопрос о хлебе, тут подвинчиванием гаек не возьмешь…

Ленинская платформа «десяти» повсюду брала верх, и Костя чувствовал, что Степан начинает колебаться.

Действовали на Степана и другие обстоятельства. «Партия больна, — писал Ленин в статье «Кризис партии». — Партию треплет лихорадка»; болезнью партии постараются воспользоваться и капиталисты Антанты, и эсеры — «для устройства заговоров и восстаний…» Это предсказание Ленина оправдывалось. И в Еланской губернии начинали шевелиться остатки недобитых мелкобуржуазных партий, меньшевиков и эсеров. Да и в среде коммунистов раздавались то тут, то там голоса демагогов или политически неграмотных людей, у которых ненависть