Пленник стонал, подтянув под себя ноги. Когда его подняли за шиворот и прислонили к откосу, он был бледнее мертвого, дрожали сведенные судорогой пальцы.

– Будем говорить или сразу на тот свет? – строго осведомился Глеб.

Пленник лихорадочно закивал: будем, конечно, будем.

– То есть на тот свет не сразу… – пробормотал отчасти понимающий язык Канторович. И смутился, перехватив обжигающий взгляд командира.

– Имя, фамилия, должность?

– Сандор Ковакс… – слова исторгались с хрипом, – фельдфебель-радист, старший радиотехник… Прервалась телефонная связь с 95-м батальоном, больше никого из связистов не было, послали меня с двумя солдатами, проверить линию… Я служу во взводе радиотехнической службы 214-го батальона…

– Где дислоцирован батальон? Кто соседи слева и справа? Какие планы у вашего командования? Где немцы? Что означает скопление войск именно в этом районе? Есть приказ выдвигаться на Ярцево?

– Я все расскажу, ничего не скрою… – облизывая губы, бубнил фельдфебель. – Но вы должны пообещать, что сохраните мне жизнь…

– Должны, говоришь? – Глеб задумчиво почесал переносицу. – Ну, раз должны, тогда выбора у нас нет… Давай-ка без условий.

Пленник затараторил, как разогнавшаяся пластинка. Он путал венгерские слова с немецкими, но в целом речь была связная.

Немецкие и венгерские части переправились на левый берег Днепра в незначительном количестве, пользуясь понтонной переправой в Осинниках. Это шесть километров южнее Ярцево. Большое количество войск перейти реку не успело – налетел истребительный отряд каких-то «бродячих» красноармейцев, охрану перебили, под понтоны заложили взрывчатку и подорвали. Прибывшее ремонтное подразделение попало в западню и тоже погибло.

Бой продолжался несколько часов, красноармейцы отошли. Но восстановить переправу немцы не смогли – не нашли понтонов. Починить старые было невозможно – несколько раз пытались, но попадали под обстрел.

От переправы в районе Осинников решили отказаться – дальнейшее решение зрело в штабах. На левом берегу Днепра, между Осинниками и Ярцево, находились четыре немецких пехотных батальона и два венгерских. Стояли в селах Пряничное и Луговое, а также в нескольких окрестных деревнях. Имелись артиллерийские дивизионы – разобщенные и плохо подготовленные к бою. Танков практически не было. В ближайшие два-три дня никакого наступления на Ярцево не предвиделось. Во всяком случае – с юга. Ходили слухи, что скоро в район подойдет крупная танковая часть – не меньше тридцати машин, но это были только слухи. Откуда она могла подойти? С севера – из района Духовщины? С юга – со стороны захваченного немцами Починка?

Фельдфебель Ковакс подобными сведениями не располагал. И Шубин охотно ему верил. Не того полета птица. Но хоть что-то знает связист – в отличие от абсолютно не осведомленных солдат. Значит, часть войск с южного направления можно снимать, усилить северное и западное направления…

Венгр выдохся. Он больше ничего не знал. Стоял на коленях, прижавшись к откосу, хлюпал носом. «Вы обещали сохранить мне жизнь!» – умоляли его глаза.

Любые позывы к милосердию Шубин отвергал. Насмотрелся за последний месяц: на трупы расстрелянных красноармейцев, на то, как гибли под бомбежками мирные жители. Как немецкий танк на его глазах переехал целую семью, бегущую из горящей избы. Во-первых, господин хороший, мы вам ничего не обещали…

Лейтенант украдкой кивнул Чусовому – тот уже терся в нетерпении. Для парня моральных ограничений в отношении врага не существовало. Нож по рукоятку вошел в печень. Фельдфебель беззвучно распахнул рот и повалился лицом в грязь, пару раз дернулся и успокоился.

– Канторович, Смертин, оттащите его. Отдых пятнадцать минут. Ершов, разворачивай шарманку, отправим сообщение в полк. Да вытащи эту дуру наверх, – кивнул он на гребень оврага, – а то не поймает ни черта…

С отправкой радиограммы радист справился за семь минут. Бил по ключу, высунув от усердия язык. Все, что выложил ныне покойный Сандор Ковакс, выстроилось в вереницу точек и тире. Хотелось надеяться, что сведения полезные и будут использованы с толком.

«Движемся к месту выполнения основного задания», – значилось в конце послания. Пришел ответ: «Все поняли, удачи». Ершов упаковал рацию, взвалил на плечо и спустился вниз.

– Ты прямо олимпийский атлет, Коляша, – открыв один глаз, похвалил Дубровский. – Сила ты наша немереная…

– Да иди ты, – проворчал Ершов, пристроил на землю рацию и сел, обхватив колени, провалился в какую-то созерцательную задумчивость. Созерцал он ноги венгерского фельдфебеля, торчащие из-за валуна.

– Умные мысли напали, Коляша? – поддел Дубровский.

– Не на того напали, – хмыкнул Баттахов. Дубровский лениво хохотнул.

– Да идите вы, сказал же, – разозлился Ершов, хотел добавить что-то забористое, покосился на командира и не стал.

Особым тугодумием красноармеец Ершов не отличался – в острых ситуациях не пасовал, действовал быстро и правильно. Но иногда впадал в прострацию, а возвращаясь в реальность, удивленно вертел головой, словно не мог вспомнить, где находится и кто все эти люди. В первые дни войны Ершов получил контузию, но поля боя не покинул и в дальнейшем отказался от помощи полевой медицины. В школе увлекался радиоделом, невзирая на рост и комплекцию, был призван в армию осенью 1940-го. К желанию, как ни странно, прислушались и отправили служить в связисты. Но 22 июня все перепуталось, рода войск слились в одну отчаянно сопротивляющуюся массу.

Большинство из взвода погибло. Ершов, по свидетельству очевидцев, лично поднял остатки подразделения в контратаку и вдохновлял бойцов примером: двум немцам проломил головы саперной лопаткой.

Свое «орудие смерти», пробитое пулей, Николай сохранил и повсюду таскал с собой в качестве талисмана, называя его ласково: «моя незабудка».

Шубин отстраненно наблюдал за своими бойцами. Те решили перекусить на скорую руку. Рацион состоял из ржаного хлеба, консервированной овсяной каши и ключевой воды. Самый отменный аппетит был у Пашки Карякина из Чебоксар – его не портили ни бомбежки, ни трупы вражеских солдат. Он собрал хлебным мякишем остатки каши, блаженно закатывая глаза. Потом откинулся, закурил, для порядка прокашлявшись. Курево из карманов мертвых венгров не отличалось мягкостью.

– Неужели и командиры такое курят? – размышлял вслух Карякин. – Не могу поверить: белая кость, голубая кровь, все такие из себя арийцы – и курят это прелое сено? Сдается мне, табачок у их комсостава особый… Товарищ лейтенант, почему нам мертвые офицеры не попадаются?

– Убей – проверим, – хохотнул Смертин и быстро глянул на командира, – но сначала допросим, конечно…

Боец с невзрачной внешностью был родом из Иркутской области. После школы окончил техникум лесного хозяйства, какое-то время жил в городе, потом переехал в глухую деревню. Исходил все тропы своего заповедника, гонял браконьеров. Даже женился – хотя данная страница биографии находилась под «покровом Изиды», – как однажды сумничал Дубровский, но расшифровать выражение не удосужился. О личной жизни Смертин говорил неохотно, недомолвками, словно прятал кого-то в своем глухом медвежьем углу. В армию пошел в начале 1940-го, едва не дослужился до сержанта – но война безжалостно поломала планы…